Черные доски

На мой взгляд, это в равной степени касается и художественной прозы, где живут, действуют вымышленные герои, обращающиеся в вымышленной обстановке, и прозы документальной, когда не изменены даже имена героев, не говоря уж о названиях городов, деревень, заводов, музеев и вообще всех, так сказать, имен собственных.

На болгарских дорогах, по которым я ездил в 1964 году, возникли новые заводы и, может быть, даже города. Изменились судьбы людей, их должности и посты.

В «Письмах из Русского музея» я сожалел, что в Москве снесена «Триумфальная арка». Теперь она восстановлена на Кутузовском проспекте.

Умер, упоминавшийся мною главный нумизмат Русского музея Александр Александрович Войков.

На страницах «Черных досок» я только еще мечтаю приобрести хорошего «Георгия Победоносца», а теперь я его приобрел.

Вспоминаю также – для примера, – что в другой книге, во «Владимирских проселках», почти целую главу я посвятил деревянной Никольской церковке, что стояла тогда в селе Глотове, недалеко от Юрьева Польского. Эту церковь (похвалиться ли, что именно после «Владимирских проселков»?) перенесли в Суздаль, где она и стоит теперь, обозреваемая тысячами туристов.

В конечном счете, если разобрать цепочку, одна из этих книг причастна к сохранению памятника архитектуры около владимирских «Золотых Ворот», там, где строится новый областной драмтеатр. Потому что, если бы не было книги, владимирцы не прислали бы мне письма… и так далее, не исключая и того общественного мнения, которым резонирует каждое печатное слово.

Впрочем, это все частности. Давайте не забудем также, что за это время реконструируется старинный Суздаль, как туристский центр, и что число туристов, посещающих его, увеличивается в сотни и в тысячи раз. Реставрируются многие архитектурные памятники Московского Зарядья (по соседству с гостиницей «Россия»), образуется так называемое «Золотое кольцо» – благоустроенный туристский маршрут по старинным городам с радиусом от Москвы в 200—300 километров, создастся Общество по охране памятников архитектуры, выпускается пластинка с ростовскими звонами, издаются десятки альбомов, изменяется сама атмосфера вокруг наследия прошлого. Так что, если бы сейчас, в этой уже атмосфере я писал «Письма из Русского музея» и «Черные доски», то, вероятно, кое в чем они написались бы по-другому.

Изменилось и отношение к древнерусской живописи, то есть к иконам. Самый дремучий тракторист, которому достались, допустим, иконы от умерших старых родителей, сейчас не пустит их на растопку, потому что где-то, чего-то слышал, говорят, что-то в них есть ценного – пускай полежат.

Не знаю, правда ли, но мне рассказывали, будто в некоторых северных областях объявляют по сельскому радио, чтобы люди не отдавали икон многочисленным москвичам, устремившимся на их поиски. Ну уж если радио говорит, то судите сами, можно ли после этого икону сжечь или выбросить.

В связи с возникшей массовостью в собирательстве, некоторые читатели считают, что «Черные доски» приносят также и вред. Даже спрашивали меня на читательской конференции: «Как вы думаете, чего больше – вреда или пользы?»

Безмена тут не придумаешь. Но лично мне – больше вреда. Знаю несколько случаев, когда, пользуясь существованием такой книги, некие «умельцы» выдавали себя за ее автора, нанося ему, очевидно, определенный моральный ущерб. Получаю письмо: «В прошлом году, когда вы были у меня…» – а я не бывал в этом городе. Или пишет друг: «Побывал в Борисоглебске у тети Маши (у которой и ты был, по ее словам)…»

А я не бывал в Борисоглебске и никакой тети Маши не знаю. Не знаю я, к сожалению, и того, что говорила и что делали проходимцы и жулики, пользующиеся тем, что сам я езжу очень мало, чтобы сказать – не езжу совсем, а также простотой и доверчивостью, которые, как известно, являются характерными чертами всякого русского человека.

Итак, главный вред надо видеть в возникшей массовости, в том, что в дело собирательства хлынуло много разных людей и с разными целями.

Но, во-первых, не книга же вызвала такой энтузиазм, не она же создала такое положение, когда говорят, что древние русские города, вроде Суздаля, Владимира, Ростова, Пскова, а также и древняя живопись стали модой? Не легче ли предположить, что книга сама явилась результатом наметившегося, появляющегося и быстро растущего пристального интереса к искусству древней Руси?

Во-вторых, если уж «мода», то пусть лучше на Суздаль, Рублева и Дионисия, чем на… ну не знаю на что, подставьте сами сюда то, что вам меньше нравится.

Что касается широкого собирательства, то при всех издержках у него невольно получилась одна любопытная миссия. Существует слой русской иконописи, который лежит ниже, так сказать, музейного интереса, музейного уровня, музейной кондиции. Бесчисленные офени ходили по деревням и распространяли бесчисленные иконы, которые с точки зрения высокого искусства надо отнести к ремесленным поделкам и своеобразному ширпотребу. Процесс в деревне происходит такой: старики умирают, молодежи иконы не нужны. Музейной ценности они не имеют. Таким образом, этот слой быта, этнографии, ремесла был обречен на полную гибель. Ну а что касается возможной спекуляции на столь благом и святом деле, то есть ведь уголовный кодекс и соответствующие органы, следящие, чтобы кодекс этот не нарушался. Не можем же мы осуждать существование, скажем, трикотажной промышленности только потому, что трикотажные изделия становятся иногда предметом злоупотреблений и спекуляции. Некоторые видят опасность в том, что начинающие собиратели торопятся стать начинающими реставраторами, пытаются сами промывать иконы, освобождать их от грязи, олифы, поздних записей и, конечно, губят. Пользуюсь случаем еще раз сказать: ни в коем случае нельзя с реставраторскими целями прикасаться к иконе самому. Это равноценно, как если бы все сами стали вырезать себе аппендиксы. Операция не сложная, но легко представить, к чему привела бы массовость в этом деле. Реставрация иконы – очень сложная операция. Гораздо сложнее вырезания аппендикса!

Насколько мне известно по отдаленным слухам, черными досками недовольны крайние церковники, которые считают, что лучше пусть икона сгорит, нежели будет служить не по прямому назначению, не молитве, но лишь как украшение интерьера, предмет искусства, предмет увлечения, экспонат. Но это уж совсем другой разговор. Хочу воспользоваться также случаем, чтобы письменно поблагодарить художников Илью Глазунова и Нину Виноградову за то, что они первые разожгли во мне огонек интереса и внимания к великому русскому искусству – иконописи.

В разговорах о «Письмах из Русского музея» (я имею в виду печатные разговоры) наиболее явственно слышались два упрека. Первый. Три москвича в «Вечерней Москве» обиделись за Москву, за то, что я отдал предпочтение Ленинграду за его большую архитектурную цельность. Но вопрос тут надо поставить так: можем ли мы по прошествии десятилетий признавать некоторые ошибки или это исключено?

Как известно, обсуждались в свое время два проекта реконструкции Москвы как столицы Советского государства и в связи с требованиями времени: реконструировать ее, сохраняя в целости бесценные архитектурные сокровища, которые она накопила веками, включать их, «вписывать» в новый город или же их убрать.

Не будем сейчас вникать почему, но был принят второй проект, и я лично считаю это ошибкой с непоправимыми и горькими последствиями. Разумеется, можно и возразиить мне, что я не прав.

Второй упрек касается передвижников. Да разве можно усомниться в благородстве их стремлений, в величии цели?! Нести искусство в народ, в широкие массы, будить в народе самосознание, отдать себя целиком служению народу…

Однако можно ли, анализируя искусство живописи, говоря о путях его развития, пройти мимо того, что невольно (чтобы стать понятнее широким массам) некоторые художники ставили на первое место в живописном произведении его литературную сторону.

Кроме того, я не люблю жанровую живопись. Ну что я с этим могу поделать? Толстой не любил Шекспира. Толстой!!! От Шекспира не убыло, несмотря на то что Толстой… Убудет ли от живописного жанра, если некий рядовой литератор выскажет свою точку зрения на его счет?