Черные доски

Вспоминаю также, что одна угловая башня, имевшая чердак, была набита такими же черными иконами и деревянными разукрашенными куклами. Кто знает, если дошел до наших дней антиминс времен Дмитрия Донского, почему же не могли дойти от тех же времен икона или скульптура.

Взрослые совершенно махнули рукой на все, что касалось церкви, и мы, деревенские озорники, пускали иконы плавать по пруду, положив на них «разрисованные куклы». Задача была, чтобы камнями и обломками кирпичей нанести поражение «вражескому флоту». Какие шедевры древней живописи были уничтожены нами в то время, останется неизвестным навсегда.

Теперь, тридцать лет спустя, когда я стал собирать старинные иконы, я с ужасом вспоминаю наши «морские баталии», но прошлого не вернуть. Оставалось надеяться только на то, что нарушая старую церковь и сваливая ветхие иконы на чердак и в башню, старики оставили все же несколько икон (или хотя бы одну) и нашли им место в новой церкви.

Несколько лет назад, приехав, как всегда ранней весной, из Москвы в родное село, я узнал, что церковь закрыли. Приезжали уже двое из районного отдела культуры, чтобы определить, что есть в церкви ценного, такого, что нужно взять и увезти, а что оставить для уничтожения на месте.

Все это произошло без меня в зимние месяцы. Моя миссия ограничилась спасением самого церковного здания, которое собирались взорвать к Первому мая. Предлог был весьма и весьма благовидный: нужен кирпич на коровник. Мои доводы в защиту церкви казались наивными и беспомощными: будет некрасиво, испортится вид села, посреди села образуется куча щебня и мусора. В этом сражении за церковь пришлось все же довольствоваться компромиссом. Церковь решили сохранить, а ограду вокруг нее разобрали.

Церковь передали сельсовету в полное распоряжение. Но сельсовет не знал, что же теперь с ней делать. В конце концов со скрипом ее купил колхоз, чтобы использовать под склад. Условие было одно: покупаются голые стены, внутри не должно быть ни икон, ни утвари, ни книг. Председатель сельсовета уговаривал нашего колхозного председателя:

– Ну что вам стоит! У вас колхозники, рабочая сила. Дайте наряд колхозникам, они очистят церковь за один день. Все деревянное пусть идет на дрова.

– Возиться с этим старьем! Нет, хотим, чтобы голые стены, чтобы чистое, пустое помещение.

Однажды, взглянув в окно, я увидел, что у церковных дверей стоит грузовая автомашина, а двери церкви широко открыты. Скорее я пошел взглянуть в последний раз на то, что украшало Олепинскую церковь.

Оказывается, на грузовике приехал Яков Балашов – сборщик утиля. Он погрузил в кузов исковерканную медную утварь и тяжелые кожаные книги. Несколько женщин молчаливо, безропотно стояли на папертях, наблюдая, как Яков выносит и кидает в кучу то купель, то подсвечник, то медную ризу с большой иконы, то какие-то цепочки. Женщины просились в церковь, поглядеть, но теперешний хозяин положения никого дальше дверей не пускал. Значит, неудобно было бы выделяться и мне, хотя меня Яков Балашов не посмел бы не пустить вовнутрь. Но пройти в церковь одному на глазах у людей, которых не пускают, значило бы, во-первых, еще более унизить этих людей, подчеркнуть еще раз, что именно им нельзя, а другим можно, а во-вторых, невольно присоединиться к тем, кто вывозит, и сделаться с ними заодно. Сейчас получалось: я стою с теми, кого не пускают, и, как бы там ни было, пусть это всего лишь сборщик утиля с сельсоветским мандатом, явственно получалось: вот стоим мы, кого не пускают и не подпускают, а там, за чертой, те, кто выгребает и увозит эти книги. Глупость, конечно, но мне хотелось в эту минуту остаться по ею сторону мнимой, но резкой черты.

Однако книги есть книги, и их нужно спасать. Я не знал, что написано в этих книгах, насколько они стары, но я видел, что это КНИГИ, и не мог допустить их столь бесцеремонного, среди бела дня, истребления.

В двух километрах от села я догнал грузовик Якова Балашова и посигналил ему, прося остановиться. Он вышел из кабины и вопросительно посмотрел на меня.

– Да вот, книги. Вы, собственно, куда их теперь, что с ними будет?

– В макулатуру. Видишь, какая гора. Я теперь сразу годовой план этими книгами выполню.

– Где ваша база? Куда вам придется везти эту макулатуру?

– В Ундол, там наша база.

– Слушай, а может быть, ты отдашь эти книги мне?

– Как же я отдам? Не имею права, они теперь цену имеют, никак нельзя.

– Какова цена?

– Цена на макулатуру во всем государстве одинакова: две копейки за килограмм.

– Да… Здесь их порядочно. Намного потянет. Продашь или нет? Те же деньги. Тебе даже лучше, не везти, не канителиться.

– А план?

– Заприходуем в сельсовете мои деньги, все будет официально. А я тебе сверх плана со своей стороны…

– Право, не знаю. Да ведь их здесь знаешь сколько? Их тут!.. Надо бы на весы, по порядку.

– Прикинем. Счет ровный: как сто килограммов, так два рубля.

– И ты будешь платить деньги за этот хлам?

– Да уж придется.

Книги мы перегрузили быстро. Яков разохотился.

– Может, это… чего из медных изделий. Поройся в кузове.

Я начал рыться. Но что я мог взять себе из медных изделий? Попался оклад Евангелия с дивными медальонами из эмали, но каждый медальон был раздавлен. Попался венец, под которым венчали, но он был измят, изломан. Попался медный кувшин с крышкой, я его взял, он оказался изделием семнадцатого века. Попался медный изящный ковшичек, взял и его. Больше нечем было поживиться у Якова в кузове. Не тащить же домой подсвечник полутораметровой высоты.

Хотелось мне взять купель. Как-никак и сам я побывал в ней, и все люди в округе, от старого до малого, побывали тоже. Но какой-то ложный стыд, я не хочу искать иного определения – именно ложный стыд остановил меня. Ну как же так, писатель – и вдруг купель! Книги – одно дело. Книги – это можно понять. Но купель? Потом я очень жалел о своем малодушии. Жалею и теперь, чем дальше, тем больше.

Дома я раскрыл наугад один из кожаных фолиантов. Даже не зная церковнославянского языка, можно было разобрать начертанное причудливой красной и черной вязью: «Напечатано повелением благоверного и благодатного великого Государя нашего Царя и Великого Князя Алексея Михайловича».

Второй неожиданностью были книги со всевозможными записями. Они хранили имена крестьян и крестьянок наших за последние двести лет. Кто ходил на исповедь, кто не ходил на исповедь, кто с кем сочетался законным браком. Так, например, на первой странице одной книги сохранилась запись, относящаяся к 1871 году, о том, что сочетается браком вотчины князей Салтыковых временно обязанный крестьянский сын Алексей Дмитриев и девица Марфа Петровна. Жених двадцати лет, а невеста семнадцати. На брак имеется от родителей и местного начальства дозволение… и так далее, о том, что оба находятся в здравом уме, что родства между ними духовного и плотского, возбраняющего брак, нет… Жених «…села Оленина крестьянин Алексей Дмитриевич Солоухин руку приложил. Вместо безграмотной невесты села Оленина крестьянской девицы Марфы Петровой за безграмотством по ее личной просьбе того ж села крестьянин Иван Митрофанов руку приложил».

Все книги я расставил и разложил на полки. Операцию по спасению церковной библиотеки села Олепина можно было считать законченной. Но нужно было во что бы то ни стало посмотреть иконы, прежде чем их тоже увезут на грузовике в соседнее село Черкутино, подальше от глаз олепинских жителей, там уж и сожгут.

Председатель сельсовета доверил мне ключ на одни сутки, с тем чтобы я, не возбуждая любопытства своих односельчан, вошел в церковь, не торопясь осмотрел ее и, если что понравится, взял.

И вот я один в притихшей, но гулкой церкви. На полу валяются страницы, выпавшие из книг. Нельзя ступить без того, чтобы под ногой не захрустели стекла. Две большие иконы, с которых были сняты серебряные ризы, тоже лежали на полу, одна с отколотым краем. Мгновенного взгляда на эти иконы было достаточно, чтобы определить: обе они семнадцатого века. Я поднял их и отнес поближе к выходу, прислонил к стене.