Страница 54 из 98
Велев всем выйти, он наклонился к усопшей и долго всматривался в её знакомое и такое чужое теперь лицо. В этот скорбный час его охватила такая тоска, словно он остался совсем один на свете.
— Один, один, один, — шептал государь, не имея сил оторваться от покойной.
Всё, что ещё недавно занимало, радовало, веселило его, всё, что составляло весь смысл его жизни, показалось таким мелким, ничтожным, ненужным перед лицом всесокрушающей смерти.
Он велел сделать для погребения сестры серебряную усыпальницу, которую тут же изготовили из той посуды, что когда-то принадлежала светлейшему князю Александру Даниловичу Меншикову. Княжну похоронили в Москве, в царской усыпальнице.
Первое время после смерти сестры, великой княжны Натальи Алексеевны, государь никак не мог свыкнуться с мыслью, что её больше нет среди живых. Часто ему слышался её голос, слышался так явственно, что он не знал, было ли то на самом деле или ему только мерещилось. Он откликался на этот знакомый голос, оборачивался, ища сестру, но вокруг была пустота. Кто-то даже однажды, постучав в его окно, отчётливо позвал его по имени. Он подбежал к окну, рывком распахнул его, но там лишь ворона с громким карканьем перелетела с ветки на ветку. Он часто вспоминал, что перед смертью сестры о стекло его окна, распластав крылья, билась большая птица. Из-за сумерек он не разглядел, что это была за птица. Он рассказал об этом случае лекарю Близнецу, с которым теперь часто беседовал. Тот, выслушав рассказ Петра Алексеевича, долго молчал, потом, посмотрев ему прямо в глаза, произнёс тихо, но твёрдо:
— Это ваша сестрица, государь, простилась с вами.
— Как простилась? Я был у неё вечером, мы разговаривали, — возразил государь.
— Вчера была ещё жива...
Он не успел договорить, как в комнату с печальным известием о кончине княжны вошёл князь Алексей Григорьевич.
Сразу после смерти сестры исчез и странный лекарь с ещё более странным именем Близнец.
Пётр Алексеевич жалел о его исчезновении, он ещё так о многом хотел его расспросить, многое узнать, о чём при нём не говорили никогда. Такой запретной темой была и судьба его отца, о которой он знал только, что тот не ладил с дедом и умер почему-то в крепости. Но отчего его грозный дед не любил своего сына? Об этом государю никто никогда не рассказывал. На все его расспросы отвечали всегда одно: умер, дескать, его батюшка, царствие ему небесное, своею смертью, а почему в крепости — о том ведомо было лишь самому государю, который теперь тоже в Царствии Небесном пребывает.
Как ни странно, но историю жизни своего отца Пётр Алексеевич узнал от своего любимца, от Ванечки Долгорукого, который ни по возрасту, ни даже потому что его в то время вообще в России не было, не мог быть свидетелем тех событий. А всё произошло по странному стечению обстоятельств, вызвавших между ними необычный разговор. Как-то раз, зайдя на кухню, куда государь забегал довольно часто, чтобы самому проследить, как готовится его любимое блюдо — варёное мясо в огуречном рассоле с пряностями и кореньями, он неожиданно столкнулся там со своим обер-камергером.
Князь Иван, скинув верхнее платье и оставшись в одной рубашке с закатанными до локтей рукавами, в холщовом фартуке со следами многих пятен от стряпни стоял возле жаркой плиты и старательно перемешивал что-то большой деревянной ложкой, от чего исходил вкусный запах жареного лука.
— Ванюша, ты что, поваром стал? — окликнул его государь, удивлённый столь необычным зрелищем.
Князь Иван обернулся к государю, но ложку из руки не выпустил, продолжая помешивать то, что жарилось на сковороде.
— Да вот решил сам приготовить одно кушанье, которому в Польше меня жид Евсейка обучил.
— Кушанье? В Польше? Жид? — переспросил государь.
Он подошёл к плите и встал рядом с Иваном, с любопытством наблюдая за его действиями, которые он не оставил даже в присутствии государя.
— Что это? — спросил Пётр Алексеевич, глядя на золотистую поджаренную массу на сковороде.
— Это, ваше величество, — улыбнувшись, ответил князь Иван, — лук жарится в гусином жиру.
— Лук? В гусином жиру? А для чего?
— Для приготовления блюда, которое даёт мужчине силу до самой старости.
— Вот этот лук? — ткнул Пётр Алексеевич рукой в сторону сковороды.
— Нет, не только этот жареный лук.
— Тогда что ещё?
— Ежели вы, ваше величество, не торопитесь, то погодите ещё немного, всё нужное будет готово и тогда отведаете этого кушанья.
— Что ж, тогда и у меня сила мужская будет до старости? — посмеялся государь.
— Ну, до старости вам ещё далеко. Вам, государь, и своей силы ещё надолго достанет, — поворачиваясь к Петру и улыбаясь, проговорил князь Иван.
Он снял горячую сковороду с огня, взяв её за ручку толстой рукавицей.
— Да у тебя, я вижу, тут всё приспособлено для твоей стряпни. Ты что, часто здесь этим занимаешься? — указал государь на большую глиняную миску, где лежали горкой мелко изрубленные крутые яйца и куда Иван опрокинул содержимое сковороды, держа её над миской до тех пор, пока последние капли жира не стекли в неё.
— Осенью, когда гусей забивают, частенько здесь бываю, — ответил князь Иван, перемешивая содержимое миски.
— Что ж, лишь гусиное сало для твоего блюда годится? А другое?
— Нет, другое — это уже будет не то, — всё ещё перемешивая в миске, от которой исходил дразнящий вкусный запах, возразил князь.
— Попробовать-то можно твоё кушанье?
— И не только попробовать, — ответил князь Иван, взяв в руки большую, уже очищенную луковицу. — Вот только приправлю этим лучком — и всё будет готово.
Он принялся ловко и быстро крошить лук на деревянной доске длинным острым ножом.
— Это тоже туда, в миску? — спросил Пётр Алексеевич.
— Обязательно. Как говорил мне жид Евсейка, который меня этой стряпне обучал, в этом луке вся сила и есть.
— Хорошо, хорошо, дай же попробовать, — нетерпеливо проговорил государь, склоняясь над миской и вдыхая острый, пряный запах сырого лука.
Поддев чуть ли не полную большую деревянную ложку готовой смеси, князь Иван протянул её государю. Тот недоверчиво оглядел её, потом взял в рот совсем немного и начал осторожно жевать.
По мере того как государь ощущал вкус незнакомого блюда, лицо его из недоверчивого становилось всё более и более довольным.
— Вкусно! — наконец произнёс он, слизывая с ложки последние капли.
— Ну а я что говорил! — радостно улыбнулся ему в ответ князь Иван.
— Поделишься со мной? Или приказать ещё изготовить?
— Нет-нет, это блюдо я только сам готовлю, а здесь, — князь указал на миску, — и на двоих хватит.
Примостившись в сторонке, государь и князь Иван, вооружившись ложками, весело черпали из одной миски приготовленное князем блюдо.
Когда в миске осталось уже совсем немного, Пётр Алексеевич спросил у князя Ивана:
— Так, значит, этому кушанью тебя жиды научили?
— Да корчмарь один, Евсейкой звали, презанятный был человек.
— Так что же, Ванюша, в Польше ты и с жидами знался?
— Знался. Они же там живут, их там много.
— Пускай много, — согласно кивнул Пётр Алексеевич, — но знаться с ними православному не пристало.
— Это почему же? — взглянув на государя, спросил князь Иван.
— Да потому, что они Христа, нашего Спасителя, на кресте распяли. Они враги рода человеческого.
Князь Иван хотел было что-то сказать, но умолк, увидев входящего в кухню Андрея Ивановича Остермана, который прямо от порога бросился к государю:
— Вот вы где, ваше величество, а там весь двор переполошился, вас ищут. Посол испанский какой день добивается ваше величество увидеть, говорит, дело у него к вашему величеству большой государственной важности.
— Хорошо, Андрей Иванович, скажите, что я сейчас буду.
Повернувшись к князю Ивану, Пётр Алексеевич продолжал разговор, прерванный появлением Остермана: