Долгорукова

   — Вижу, — со вздохом согласился Александр. — Хотел быть добрым, да не получается.

   — Скажи лучше — не дают...

   — И это есть. Против рожна не попрёшь...

   — Эх, брат! Крив твой рожон. Чуть поднапрут, он и сломается...

   — Не скажи. Дворянство всё ещё ведущая сила в России...

   — И гнездо для заговоров. Они доселе не могут простить тебе отмену крепостного права...

   — Знаю. Но знаю и то, что в его среде становится всё больше благомыслящих людей. Они меня не предадут: поняли, что рабство пагуба, что так дальше жить нельзя.

   — Я внимательно слежу за настроениями в дворянской среде, — Константин, по-видимому, решил высказаться до конца, раз тому благоприятствовал случай, — и вот что я тебе скажу: всё больше и больше тех благомыслящих людей, о которых ты заговорил, понимают необходимость кардинальных реформ в государственном управлении. И прежде всего необходимость замены самодержавия конституционной монархией.

   — Может быть, может быть, — вяло проговорил Александр. Было видно, что стезя, на которую вступил разговор, ему неприятна. Константин поднялся.

   — Трепов-то. Унаследовал батюшкино свирепство. Ты мне глаза открыл.

Глава седьмая

...ВЕЗДЕ ЛОЖЬ, ЛОЖЬ НА ЛЖИ

...По существу везде ложь, ложь на лжи.

Между тем кровь льётся и страдают и

гибнут бедные жертвы этой легкомысленной

игры разных честолюбий и самолюбий.

Возмутительно, отвратительно, что я никого

не вижу, который бы о них думал и за них

чувствовал, без личной позы или личного интереса,

или лично задетого самолюбия (подчёркнуто

в оригинале. — Р.Г.). Говорят о сербах,

черногорцах, болгарах, единоплеменниках

и единоверцах, собирают даяния, готовят корпию,

бранят турок, Англию или Австрию —

везде мне видится и слышится: мы, а не они.

Катя ждала порфироносного возлюбленного и отца своих детей. Комната была не очень большой. Более всего места занимал в ней альков. Небольшой изящный столик на гнутых ножках был придвинут к стене. Возле него стояли два кресла. Единственное украшение — небольшая копия рубенсовой «Вакханалии» — висело на противоположной стене. Это торжество пышной плоти удручало Катю. Ей казалось, что её повелитель тяготеет к столь пышным розовым формам вакханок. Она ревновала и однажды попросила перевесить картину куда-нибудь в прихожую.

   — Глупенькая, — возразил Александр, — ни одна из них не может сравниться с тобою. Они грубы, а ты само изящество, совершенней тебя я не знаю никого.

Катя попеременно пересаживалась с кресла на кресло, потом осторожно сдвинув край портьеры, приникала к краю окна. Там, за окном, дремала Дворцовая площадь и изредка двигались люди-тени, ещё реже тени-экипажи.

Наконец послышались шаги, и она бросилась к двери. Вошёл Александр. Она обвила его шею руками.

   — Так долго, мой повелитель. Я заждалась, не знала куда себя девать. — Это были её обычные слова.

Государь был озабочен и вопреки обыкновению не стал расстёгивать крючки мундира.

   — Что-то случилось? — испуганно спросила Катя: ей мгновенно передавалось душевное состояние её повелителя.

   — Да, Катенька, — ответил он, сев в кресло. — Нам предстоит разлука и, судя по всему, длительная. Надвигается война. Я уже отдал распоряжение военному министру о частичной мобилизации.

   — Боже мой! С кем же?

   — Разумеется, с турком, с кем же ещё. С вековечным врагом.

   — Зачем война? Разве нельзя договориться? — сказала она простодушно. И добавила: — Я так боюсь за вас, мой Государь.

Хмурость Александра тотчас прошла. Это невинное простодушие облегчало душу. Он обнял Катю, и она поняла это как призыв и стала расстёгивать крючки один за другим.

   — Вот так, — приговаривала она, — мы станем сейчас сражаться, — и турок буду я, а мой повелитель — победитель.

Александр уже забыл обо всём.

   — Я, как всегда, стану уступать, — продолжала приговаривать Катя, — но потом нападу изо всех сил. Ох, эти панталоны! Вечно я с ними сражаюсь! И кто только их придумал для пагубы любящих женщин...

Они лежат молча. Минута проходит за минутой в блаженной расслабленности. Ничего не надобно — ни слов, ни жестов.

Наконец Катя поворачивает голову и произносит, ставшее уже почти традиционным:

   — Боже, разве есть на свете кто-нибудь счастливей меня! Разве бывает наслаждение выше! Разве бывает что-то прекрасней?!

И Александр, всё ещё обессиленный, отвечает коротко:

   — Нет, Катенька, нет...

Потом она встаёт перед ним нагая и прекрасная в своей наготе и женственности, деловито говорит:

   — Сейчас мы сделаем перерыв, мой повелитель. Мы подкрепимся, я кое-что приготовила. Потом я буду стараться изо всех сил, чтобы пробудить желание моего повелителя...

Александр торопливо жуёт, запивая рейнским «Либфраумильх», он хотел бы продолжить любовную игру — он от неё не устаёт, вот что удивительно, чего с ним так давно не бывало, даже в дни молодости — так, по крайней мере, кажется. Но взглянув на часы, озабоченно говорит:

   — Увы, радость моя, я должен одеваться. Меня ждёт военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин...

   — Да что такое, в самом деле! — капризно произносит Катя. — Милютин мог бы подождать, право слово.

   — Нет, Катенька, дело слишком серьёзно. Война на носу...

   — Опять эти несчастные турки!

   — Не турки несчастны, Катенька, а те, кто под ними, наши единоплеменники и единоверцы. Турки устроили кровавую баню, они вырезали уже более ста тысяч болгар, сербов, армян, греков и продолжают резню. Терпеть это долее невозможно. Россия призвана выступить на защиту единоверцев. Вся Европа готова нас поддержать. Это будет нравственная поддержка.

Глаза Кати увлажнились.

   — Я буду молить Бога за вас, мой Государь, мой повелитель, мой великий возлюбленный. Ведь вы победите турок, не правда ли?

   — Как всегда. Тем более что в Константинополе великая сумятица: султан Абдул-Азиз, который издал указ, по-турецки ферман, о послаблениях христианам и равенстве их с турками, был убит, его племянник провозглашён султаном под именем Мурада Пятого, его вскоре низложили и султаном стал его брат Абдул-Хамид. Наступил самый подходящий момент для вмешательства, дабы резня христиан была прекращена, а смута подавлена... Я обязан выехать к войскам. В Кишинёве формируется армия, я первым делом отправлюсь туда. Как только станет возможно, я пришлю за тобой генерала Рылеева: он верный человек, единственный, кому я могу доверить тебя, моя радость. А вот последняя новость должна тебя порадовать: я отстранил от должности Шувалова и отправил его послом в Лондон. Мне стало известно, что он говорил о тебе гадости и будто бы даже хотел тебя каким-то образом устранить...

   — Да, мой великий повелитель, я благодарна вам. Ведь он устроил за мной слежку. Какие-то подозрительные люди — теперь-то я понимаю, его агенты, — постоянно околачивались возле моих окон. Они даже не пытались таиться. Он был мне всегда неприятен. И до Вари доходили слухи, что он меня бранил.

   — Ну, в Лондоне ему будет не до тебя, — заключил Александр. — Прощай, любовь моя, береги наших детей. Всё, что ты захочешь мне сообщить, будет доставлять фельдъегерь, он в распоряжении Рылеева. Я не хочу доверять нашу переписку телеграфу.

Катя застегнула на Александре последний крючок, оправила мундир и прильнула к его груди. Александр запечатлел на её устах прощальный поцелуй и скорым шагом пошёл к выходу...

Наступило тревожное время. Война не замедлила себя ждать. Болгарское ополчение, сформированное в Кишинёве, продефилировало перед императором в парадном марше и направилось к Дунаю.

Александр желал заручиться союзниками в войне. Следовало начать с Англии. Шувалов лишён дипломатического опыта, но у него был не менее значительный опыт — жандармский, сыскной. Решив на всякий случай его подкрепить, Александр послал в Лондон графа Николая Павловича Игнатьева, своего посла в Турции, которого турки пригвоздили прозвищем «лгун-паша». Игнатьев имел за плечами немалый дипломатический стаж, кроме того его почтенный батюшка стоял во главе Комитета министров. Лгун-паша умел искусно маневрировать, что было небесполезно в необычайно сложном сплетении обстоятельств, потому его миссия захватывала Берлин, Париж и Вену. Александр говорил после королевского правительства в Петербурге Лофтусу: