Долгорукова

   — Я женюсь на тебе, — твердил он в угаре, — ты будешь моей супругою перед Богом.

Лёжа рядом с нею, опустошённый, он оставался благодарным и счастливым, он всё равно испытывал тяготение к ней. Такого не бывало ни с одной женщиной. Впрочем, память ему изменила: так было в первые годы его супружества. Но ведь они были так далеко, эти годы: немудрено и забыть. Тут же всё было свежо, и одна близость не походила на другую.

Александру, как, впрочем, всем счастливым любовникам, казалось, что так будет всегда.

   — Хочу, чтобы ты всегда была рядом, — говорил он, понимая всю несбыточность этого желания.

   — Первой женой первого Романова, царя Михаила, была Марья Владимировна Долгорукова, — напоминал он. — И мне бы более всего хотелось, чтобы княжна Долгорукова, Екатерина Михайловна, возвратила Романовых к Долгоруковым и соединила их.

Архив покойного князя Долгорукова был ему предъявлен. Он увлёкся генеалогией княжеского рода Долгоруковых. Его Катенька мало что о ней знала. Александр чувствовал себя просветителем.

   — Княжна Марья Долгорукова-Романова скончалась, увы, в первый год счастливого замужества, не успев оставить потомства, в 1623-м году. Но потом княжён этого рода преследовал рок. Красавица Екатерина Алексеевна была помолвлена с юным императором Петром II, внуком великого Петра. Но он простудился и помер в одночасье, не оставив завещания. Долгоруковы решились на подлог, и княжна Катя поплатилась за это заточением в монастырь, откуда её вызволила через десять лет императрица Елизавета Петровна и выдала замуж. Увы, замужество её длилось всего год, она умерла тридцати трёх лет от роду. Наталья Долгорукова, дочь фельдмаршала Шереметева, была двумя годами её старее, но претерпела она едва ли не более. Её выдали замуж за брата Екатерины Долгоруковой Ивана, любимца Петра II. Но только молодые вышли из-под венца, как царица Анна повелела им отправиться в ссылку в Березов. Оттуда Ивана возвратили и отрубили ему голову, а та же Елизавета возвратила Наталью из ссылки, но неутешная вдова избрала монашество...

   — Ваше величество, — мягко прервала Катя, — а отчего князь Пётр вёл наш род от князя Михаила Черниговского? Ведь он был убит по повелению хана Батыя за то, что не поклонился языческим идолам, так я слышала.

   — Так, Катенька, так. Это случилось в 1248-м году, а в 1774-м его мощи были перенесены из Чернигова в Архангельский собор Кремля, ибо церковью причислен к лику святых.

   — Это мне мой батюшка поведал. Мы память его чтили каждого двадцатого сентября.

   — Оттоль пошли Долгоруковы, от его потомства — так, по крайней мере, утверждает князь Пётр в своей генеалогии. У князя Андрея Оболенского было двое сыновей. Один из них, Иван, был прозван Долгоруким, а колено его стало именоваться Долгоруковым. О, среди них было много замечательных людей, — продолжал Александр увлечённо. — Фельдмаршалы и сенаторы, славные военачальники и выдающиеся дипломаты Василий Владимирович и Василий Васильевич, Василий Лукич и Василий Михайлович, Михаил Юрьевич и Яков Фёдорович, — всех не перечесть, все служили со славою царям Фёдору, Борису, Михаилу, Алексею, Петру. Лишь при Анне Долгоруковы сильно претерпели, и в Новгороде им без жалости рубили головы. Нынешние Долгоруковы, как ты знаешь, измельчали. Князь Василий, твой троюродный дядя, оказался негодным военным министром и почти таким же шефом жандармов — мир праху его.

   — Но ведь время подвигов прошло, мой повелитель, — простодушно заметила Катя.

   — Время подвигов не может пройти, ибо подвиги бывают не только на поле брани, но и на государственном поприще, равно и на ниве нравственности и знания, — назидательно произнёс Александр.

Всё в ней умиляло его — и простодушие, черта чистых натур, и бескорыстие, и чисто девичья пугливость, и равнодушие к украшениям и драгоценностям, удивительное в молодой женщине. Оттого, быть может, его чувство оставалось свежим. Но по мере того, как их отношения углублялись во времени, он стал понимать и другое: им помогали не увядать его государственные занятия. Они сильно перевешивали и по времени, и по эмоциональному и интеллектуальному накалу.

Катенька была громоотводом. С нею он разряжался, напряжение отпускало, Александр наконец становился самим собою, чего не было даже в кругу семьи, где приходилось становиться венценосцем и держать тон.

Вот и сейчас он ощущал какую-то лёгкость, освобождение от всего, что его тяготило, лёжа рядом с нею после любовного взрыва. Всё, что копилось за время разлуки — желание, многие неудовольствия, натянутость в семье, — ушло. Осталась блаженная близость, свобода, полная расслабленность. Это было особенно драгоценно после невольного напряжения, которое охватывало его в дворцовом кабинете во время докладов. Там, в кабинете, его не оставляло чувство некоей опасности, витавшей над Петербургом, над державой, над ним самим. Оно появилось после каракозовского покушения. Нет, это не был страх — а ожидание, постоянное, не отпускавшее его — беды либо просто неприятности.

Александр жаждал свободы и боялся её. Ему нужна была собственная свобода: от семьи, от двора с его подглядыванием, подслушиванием и наушничеством, от повседневных обязанностей монарха. Но он понимал, что это несбыточно. Была другая свобода — гражданская, народная. Свобода от обязанностей перед властью. Этой свободы он опасался. И вполне разделял мнение Шувалова, сказавшего однажды: «Государь, стоит чуть отпустить вожжи, и тотчас в империи воцарится анархия, нигилисты станут бунтовать народ и появится новый Каракозов».

«Всё должно прийти в своё время, — рассуждал Александр. — И свобода тоже. Когда общество вполне образуется и поймёт, что свобода заключает в себе множество обязанностей — не только перед сочленами, но и перед порядком, перед властью наконец».

Эти свои мысли он обнародовал на заседании Государственного совета, и встретил полное согласие всех присутствовавших: от либерала брата Кости — великого князя Константина Николаевича до ретрограда графа Дмитрия Толстого.

Шувалов и Толстой были в одной связке. К ним тотчас примкнул Александр Егорович Тимашев, когда сел в кресло министра внутренних дел. Он сменил Валуева, несколько ослабившего сворку и не обнаруживавшего должной твёрдости.

Валуев был умница, но слишком образован. Для государственного высокопоставленного чиновника чрезмерная образованность и своемыслие, считал Александр, вовсе не являются достоинствами. Пётр Александрович был постоянным посетителем салона великой княгини Елены Павловны и от неё набирался вольномыслия и порою, как казалось Александру, укреплялся в нём. Там же постоянно обретался брат Костя.

Однажды Александр попенял тётушке:

— Вы, мадам, — она была единственной, кому он говорил вы, — наводите порчу на государственных служащих, внушая им слишком свободные представления об их обязанностях.

Елена Павловна расхохоталась. И долго не могла успокоиться.

   — Боже мой, Ваше величество причисляет меня к нигилистам, к анархистам-бакунистам, меня, монархистку до мозга костей. Ни в коем разе! Я призываю их делать добро, как можно более добра, дабы в народе уверовали, что это желание добра исходит от государя через его высших служителей.

   — Гм. Я не против такого взгляда. Но ведь это, ма тант, расшатывает власть.

   — Добро не может расшатывать власть, — решительно заявила Елена Павловна. — Разве я, открывая новые приюты, больницы, заведения для детей и отроков, богадельни, стараясь помочь обездоленным, разве я тем самым расшатываю власть? Нет, мой друг, добро есть добро, и люди оценивают его однозначно. И когда оно явлено в городах и весях, то там думают, что добру покровительствует государь император, сама власть.

Александр был несколько смущён.

   — Пожалуй, с таким взглядом я могу согласиться, — наконец произнёс он и откланялся. Его визиты к тётушке были обычно кратковременны — визиты вежливости. Он её ценил, как ценили при дворе и за его пределами, зная её ум, доброжелательность и отзывчивость. Последнее время она не покидала своего особняка из-за недомогания, которое мало-помалу углублялось. Великая княгиня была в почтенном возрасте, приближавшемся к семидесяти годам.