Долгорукова

Александр увлёк Катю во дворец. Она шла на неверных ногах, покорность её была сродни покорности жертвы, влекомой на неизбежное заклание. Она знала, что случится неизбежное, что государь сделает с нею всё, что :m хочет, что она вся в его власти и власть эта слишком велика, чтобы она, слабое существо, могла бы, более того осмелилась, ей противостоять. Прежде встречи с государем были на людях, и она ускользала. Теперь же...

Катя не замечала ни роскошных зал, ни анфилады покоев — ничего. Глаза её словно бы застлала какая-то пелена.

Сейчас, сейчас это случится, сейчас я погибну, — билось в ней.

Александр почти втащил её в опочивальню. Тотчас заключил в объятия и стал жадно целовать — в губы, в глаза, в щёки.

   — Раздевайся! — хрипло вымолвил он. — Впрочем, нет, я сам раздену тебя. Ты моя, моя! Наконец-то!

Руки его дрожали, он был неловок. Весь его огромный любовный опыт ничего не стоил перед этой невинной простушкой.

Она не сопротивлялась. Наконец поняв неизбежность того, что должно было свершиться, она стала снимать с себя платье, расстёгивать многочисленные крючки корсажа.

И вот она стояла перед ним обнажённая, во всей прелести своей юности, своих семнадцати никем не тронутых лет. Стояла словно одна из тех мраморных нимф с их безукоризненными формами, которых было так много перед дворцом и в самом дворце.

Александр в каком-то оцепенении разглядывал её.

   — Боже! Как ты прекрасна! — наконец вырвалось у него. Он стал покрывать поцелуями всё её тело, все складки, упругие груди, лоно с нежным пушком. Потом одним толчком скинул с себя панталоны.

   — Ложись, — кивнул он на необъятную постель, застланную атласным одеялом. У него дрожали руки — от возбуждения, от желания.

Катя покорно легла и закрыла глаза. «Сейчас, вот сейчас...»

В тот же момент её пронзила дикая боль. Она вскрикнула, невольные слёзы брызнули из глаз. Но Александр ничего не слышал, ничему не внимал; он был весь во власти своего желания. Это было давно неиспытанное упоительное чувство. Похожее на то, едва ли не тридцатилетней давности, когда ему робко отдалась его юная супруга герцогиня Мария Дармштадтская, в которую он влюбился с первого взгляда. Влюбился без памяти, казалось, навсегда. Но всё, что было потом, мало-помалу теряло остроту, становилось почти заурядным, привычным. Иной раз, впрочем, ему казалось: вот наконец-то! Но вскоре наступало разочарование.

Теперь же было возвращение. Того, давнего, первозданного, неповторимого. Невыразимого.

Александр чувствовал необыкновенный прилив желания. И то, что он испытывал, входя, нежное сопротивление, не сразу дававшее его желанию проникнуть как можно глубже, было упоительно.

Вот он, вершинный миг! Наконец он отдал то, что в нём копилось. И когда смог отдалиться, невыразимая нежность и благодарность охватили его. Он стал покрывать поцелуями такое близкое теперь тело. Уже не девушки, но женщины. Его женщины. Он чувствовал, что связан с нею навеки. Это был восторг. И эта была благодарность — несказанная, невыразимая.

Катя открыла глаза. Они были мокры. Он осушил их губами. И вдруг почувствовал новый прилив желания. Это было так неожиданно, так прекрасно, что Александр не медлил.

Кажется, она стала отвечать ему. Её тело, дотоле замершее, подвинулось навстречу, движения стали чаще. Она хотела! Она отдавалась!

   — Ты моя перед Богом, — тихо вымолвил Александр, когда они оба лежали в изнеможении. — Ты моя перед Богом. Но я стану добиваться, что бы ты была моею и перед людьми. Отныне я связан с тобою до конца моих дней, помни об этом.

Он глядел на неё глазами полными восхищения и любви. И вдруг она поверила. В ней пробуждалось — пусть медленно — ответное чувство. Робкое, бесформенное, неопытное, как она сама. Она знала, что такое благодарность, привязанность, родственное чувство.

Но любовь, которая захватывает всё естество, не оставляя места ничему другому, никакому другому чувству, с её полной и неизбывной жертвенностью, была неведома Кате. И вот она явилась, и плен её был прекрасен.

   — Я отпускаю тебя, Катенька, моя любовь. Но только до завтра. Завтра ты придёшь сюда утром.

Приду, — отозвалась Катя, и глаза её блеснули. В них была благодарность. И преданность.

Глава третья

ЧЁРНЫЙ ОХОТНИК СТРЕЛЯЕТ В ЦАРЯ

Мне порою приходит на мысль: не погибли

ли мы окончательно? Не предрешена ли судьба

Российской империи? При таком разладе управления,

при таком отсутствии людей, мыслящих более

или менее одинаково и действующих заодно, возможно

ли предупредить распадение Отечества на части?

Неужели я призван только к тому, чтобы быть свидетелем

его последних содроганий? Или, может быть,

подать ему законный приём мускуса перед кончиною,

то есть перед разложением в новые жизненные формы?

Стараюсь не упадать духом, крепиться и продолжать борьбу...

Последние дни государь император — это бросилось в глаза министрам, являвшимся с докладом, — пребывал в каком-то умиротворённом настроении. Он оказывал многие милости, особенно по представленным ему прошениям, помиловал несколько преступников, осуждённых за неопасные преступления, по своей воле представил некоторых чиновников придворного ведомства к повышению в чине...

Никто не знал причин государева благодушества и благоволения. О них догадывался лишь один человек — генерал-адъютант Александр Михайлович Рылеев. Он более других был посвящён в самые деликатные и сокровенные тайны своего повелителя. И как никто другой оправдывал его доверие. Даже Александр Владимирович Адлерберг, министр императорского двора, родившийся в один год с государем и воспитывавшийся вместе, не был удостоен доверия товарища детских игр.

Рылеев был молчун и испытывал чисто собачью преданность к государю. Адлерберг был граф, потомственный придворный, унаследовавший должность от своего отца, стало быть, мог позволить себе то, что не дозволено выходцу из низов.

Император предпринял несколько либеральных шагов, воодушевивших общество и возродивших угаснувшую было надежду на либеральное царствование. Именно в эту пору он отправил в отставку такого мракобеса, как министр юстиции и глава комитета по крестьянской реформе граф Виктор Никитич Панин. Его место занял Дмитрий Николаевич Замятнин, лицеист, младший однокашник Пушкина, человек просвещённый и либеральный. Это он с одобрения императора приступил к реформе судебного дела. И она была мало-помалу завершена. Новые Судебные уставы восхитили даже такого ретрограда, как Катков, возглавлявшего «Московские ведомости». Он тогда написал в своей газете: «Честь и слава правительственному ведомству, которое так деятельно и верно приводит в исполнение зиждительную мысль Преобразователя, оберегая её от явного и тайного недоброжелательства партий, неохотно входящих в условия нового гражданского порядка. История не забудет ни одного из имён, связанных с этим великим делом гражданского обновления России».

По настоянию великого князя Константина Николаевича Александр назначил на пост министра народного просвещения Александра Васильевича Головнина.

   — Это мой давний сотрудник, знаю его с самой лучшей стороны — умён, деятелен. Предан делу, — с жаром говорил Константин Николаевич. — Наконец-то министерство будет в надёжных руках.

   — Твоя аттестация этому залог, — благодушно отозвался Александр. И брат его уловил этот новый тон, эту перемену в настроениях государя. Осаждавшийся со всех сторон противниками отмены крепостного права, император пребывал в ожесточении. И это не могло не отразиться на государственных делах. Опасались подступиться к нему с проектами либерального толка.

И вот — перемена! Кандидаты, предлагавшиеся Константином Николаевичем, весьма осторожно, в надежде одновременно и прощупать почву, принимались. А порою и одобрялись.