Долгорукова

Её никто не направлял, но так уж получилось, что она сама оказалась возле павильона, где он предавался утехам. Он схватил её и она без сопротивления покорно пошла за ним, ещё не зная, чего от неё хочет его высочество.

Он начал с поцелуев. Глаза её недоумённо расширились, но она неумело отвечала ему. Потом он притиснул её к стенке, предварительно заперев дверь на засов, и задрал юбчонку.

   — Ой, больно, больно, — застонала она, не делая, впрочем, попытки высвободиться.

   — Потерпи, — свистящим шёпотом вытолкнул он, — сейчас будет хорошо.

Нет, ничего не выходило. Он попал куда нужно, но натолкнулся на препятствие, которого не было у той, первой Кати.

   — Ложись вот сюда, — он показал на широкую дубовую скамью. — И раздвинь ноги.

Она покорно повиновалась, зная, с кем имеет дело. Теперь было удобней, и Александр несколько раз возобновлял свои попытки.

   — Фу, чёрт! — ожесточённо бросил он. — Ничего не получается.

   — Мне больно, больно, Ваше высочество, — простонала она. — Пожалейте меня...

   — Сейчас, сейчас. — Он сделал ещё одно усилие. И вошёл наконец.

   — Ох! — воскликнула Катя и заплакала. А он, ощущая какую-то необыкновенную и нежную теплоту, даже ласку, длил и длил свои движения, зная, что вот сейчас наступит вершина блаженства, которую ни с чем нельзя сравнить.

   — Ещё немножко, ещё, — задыхаясь пробормотал он. — Боже, как сладко. — Он впился губами в её губы, продолжая всё учащавшиеся толчки.

Вот оно! Всё его тело сотрясали конвульсии. Он весь обмяк и теперь уж не желал ничего.

   — Отпустите меня, пожалуйста, — сквозь слёзы молила Катя.

Он наконец высвободился и с удивлением, к которому примешался страх, увидел, что орудие его наслаждения в крови. Он было решил, что повредил его ненароком, когда преодолевал непонятное препятствие, но проведя рукою и не ощущая прежней упругости нетвёрдости, не обнаружил ничего: на ладони осталась кровь смешанная с семенем. Вот оно что! Это он что-то порвал у Кати.

   — Тебе больно? — участливо спросил он.

   — Теперь уже нет, — всё ещё плача, произнесла Катя. — Только не знаю, хорошо ли это, — она силилась улыбнуться.

   — Приходи сюда завтра, — тоном приказа бросил он.

   — Я боюсь, Ваше высочество. Мне опять будет больно. И потом, я не знаю, хорошо ли это.

   — Вот завтра ты поймёшь, что будет хорошо. Очень хорошо. Сладостно. Только ты... это... подмойся. И никому не говори, слышишь! Дай слово, что никому!

   — Даю, — неуверенно произнесла она. — Никому.

Катя пришла. Теперь она уже знала, что от неё требуется, и была податлива. И даже старалась помогать ему. Похоже, и в ней пробуждалось нечто.

К четырнадцати годам у него уже был довольно богатый опыт. А далее он рос и рос, хотя один из докторов, пользовавших императорскую семью, заметил чрезмерную возбудимость наследника. И не сказавши никому из родителей, что было с его стороны весьма благородно, попенял ему самому.

   — Вы, Ваше высочество, можете прежде времени истощиться и потеряете способность произвесть на свет полнокровное потомство, на которое уповают их величества и все ваши подданные.

   — Не беспокойтесь, доктор, — отмахнулся Александр с непостижимой уверенностью, — всё будет как надо. И батюшка с матушкой не останутся без внуков.

Так оно и вышло. Будучи наследником и женившись по великой любви на принцессе Гессенской, несмотря на её сомнительное происхождение и изначальное противодействие их величеств, в особенности же императора Николая, он подарил империи восьмерых детей. А когда супружество обратилось в докучливую обязанность, не приносившую никаких радостей, он почти что с юношеским пылом продолжал покорять, а часто и разбивать сердца прекрасных дам, не встречая отказа.

И вдруг — стоп. Нашла коса на камень. Камень этот звался Александрой Сергеевной Долгоруковой. Ей только что исполнилось двадцать, он увидел её на придворном балу, прошёл с нею два тура вальса. И пленился. В ней заключался непостижимый магнетизм, притягивавший решительно всех мужчин. Мало того, что она была хороша собой, очень хороша, затмевая всех знакомых ему красавиц. Она блистала умом, не заёмным, а оригинальным, её суждения повторялись в салонах, а Александр, порою сам того не замечая, следовал её советам.

Он приступил к ней с обычной своею победительностью. Но она уклонилась так изящно, так ловко, что он счёл это за должное. И продолжал пылать: в ней было то вечно женственное, которое готово растопить сердце каменной статуи, если у неё есть сердце. Она показывала, что ей льстит внимание государя, беседы с ней были необыкновенно занимательны. «Неужто я влюбился? — с удивлением думал он. — Немудрено, ведь это чаровница, в ней есть такая сила, что, быть может, она знается с ворожбой...»

А Саша Долгорукова, не уклоняясь от свиданий с царём — можно ли было уклониться, — понимала, что её ждёт участь государевой наложницы, не более того. Да, он настоящий мужчина, он вышел всем — ростом, представительностью, статностью... Но что с того? И поторопилась принять первое попавшее предложение. Выбор пал на престарелого генерала Альбединского. Век его недолог, она заживёт за ним в своё удовольствие, ибо он способен более всего целовать ручки да гладить.

Александр всё понял — нельзя было не понять. И как бы в отместку услал молодожёнов в Варшаву, уготовив генералу губернаторский пост.

Император ещё не знал, что судьба уготовила ему другую Долгорукову, и что эта Долгорукова станет его судьбою.

Её звали Катя! Ну не рок ли это: с Кати началось, потом было ещё несколько Кать из простонародья. И две дворянки.

Катенька Долгорукова сиживала у него на руках. Ей было тогда десять лет. И было это в родовом имении её отца Михайлы Михайловича Долгорукова Тепловке Полтавской губернии.

Близ Тепловки располагался армейский штаб. И вот однажды, в конце лета 1857-го года, когда полки выступили на манёвры, в имение Долгоруковых побаловал сам император со свитой. Хозяева, само собою разумеется, потеснились: двухэтажный господский дом, хорошо устроенный и обставленный, был отдан высокому гостю, а владельцы перебрались во флигель, занимавшийся управляющим.

Там-то государь и углядел хорошенькую девчушку, храбро остановившуюся против блестящей кавалькады. Судя по платью и полному отсутствию робости, Александр тотчас понял, что перед ним — дочь господ Долгоруковых. Он поманил её к себе:

   — Ты ведь Долгорукова, не правда ли? — спросил он как можно приветливей.

Она тряхнула каштановыми кудрями, поклонилась, словно светская дама, и чинно представилась:

   — Екатерина Михайловна. Я хотела бы видеть государя.

Александр рассмеялся.

   — Тебе повезло: я и есть Государь.

   — Ах, — закраснелась девочка и потупилась. — Простите меня, Ваше императорское величество...

Тут уж развеселилась и свита.

   — Вижу, ты прекрасно воспитана, — всё ещё улыбаясь, произнёс Александр. — В таком случае давай знакомиться ближе.

Он посадил девочку на колени и стал расспрашивать, как ей живётся в имении, не скучно ли, приходилось ли ей бывать в столицах, в Петербурге и Москве? Вопросы были самые обычные, и Катенька отвечала не чинясь.

   — Да, Ваше императорское величество, у батюшки есть дом в Петербурге и в Москве. И зимою мы перебираемся туда. Только он последнее время хворает, а потому отправил нас сюда, а сам остался в Петербурге.

Теперь она уже безо всякого стеснения разглядывала Александра своими большими нежной голубизны глазами, глазами не девочки, но женщины, в которых было всё — и любопытство, и восхищение, и гордость, и трепетность.

   — Что ж, Катенька, если ты зимою будешь в Петербурге, я не прочь продлить наше знакомство, — серьёзно сказал Александр. — У тебя ведь есть братья и сёстры?

   — Да, Ваше императорское величество, нас шестеро, и я самая младшая в семье. Сестра Маша старше на год, а братья и вовсе: кто в Пажеском корпусе, кто в юнкерском училище.