Долгорукова

   — Мари...

   — Иди, Саша.

Он пожал плечами и пошёл к двери. Она сказала вслед ему:

   — Эта женщина несёт тебе погибель. Когда в тебя стрелял Каракозов, ты спрашивал: за что? Теперь ты знаешь, за что. И я знаю. Это было в тот год и месяц. Когда в тебя стрелял Березовский в Париже, ты снова спрашивал: за что? Теперь ты знаешь, за что. И я знаю. Неужели ты не видишь в этом знак тебе, предупреждение? Это тебе говорит не обманутая ревнующая жена, это говорю я — та, прежняя, любящая и слепо верящая. Отступись, эта дорога ведёт к гибели...

Он медленно повернулся к ней.

   — Я не могу теперь, — сказал он тихо. — Я теперь связан.

   — О, Боже... — выдохнула она и отвернулась. В наступившей тишине было слышно, как тяжело ей дышать. Потом она спросила одними губами: — Кто?

Александр не услышал вопроса, он догадался.

   — Мальчик.

   — Дети знают?

   — Надеюсь, нет.

   — Сделай всё, чтоб они не знали, — сказала она вполне твёрдым голосом. — Они не я, они не простят...

   — Неужели ты не понимаешь, что это скандал! — кричал Михаил Кате. Сидящие здесь же Сильвия и Варя молчали, отвернувшись. — Весь Петербург только об этом и говорит. Мы с Сильвией показаться нигде не можем — все сразу замолкают при нашем появлении, словно мы прокажённые какие.

   — Я уеду, — сказала Сильвия. — Хватит с меня.

   — Вот видишь, — сказал Михаил Кате, — а ты говоришь, это только твоё дело. А оно уже не твоё, оно уже вон скольких дело. Государь — он где, он там, — он посмотрел наверх, — до него этот шквал не достаёт, а нас может смести.

   — Да что же мне теперь делать, Миша. Ведь Гошенька уже есть.

   — Есть, есть... И я последний об этом узнаю. И выгляжу как последний идиот.

   — Ну, а если б ты знал... что, что?

   — Не знаю. Но было бы хоть время подумать, как себя вести. А тут — как снег на голову. Совсем зазналась. То — Мишенька, Мишенька, а как приблизилась к августейшему — стойте там, — он указал пальцем в угол комнаты. — Шесть лет мы с Сильвией как в витрине, все глазеют, за спиной шепчутся, улыбаются фальшиво. Но хоть раньше в лицо не плевали, а теперь — вот — я уже платок приготовил.

   — Завтра же уеду, — сказала Сильвия. — Мой отец всегда говорил: подальше от трона, раздавят, не заметят.

   — Да ладно, ты ещё на мою голову, — сердито посмотрел на неё Михаил. — Разъездилась.

   — Ты думаешь, я шучу? С тобой или без тебя — уеду.

   — Что значит — без меня? Как это без меня?

   — Тогда вместе уедем. Пусть они тут сами разбираются в своих делах.

   — Куда это я поеду теперь? Когда с железной дорогой ещё не всё определилось. И я ещё не получил всех своих денег. Получу, тогда видно будет.

   — Тогда, может, уже ничего не будет видно, — возразила Сильвия. — В том числе и денег. И если ты думаешь, что Государь сможет заступиться за тебя, то ты ошибаешься. Ему за себя придётся заступаться.

   — Как ты говоришь о нашем императоре?

   — Так же, как и о своём короле. Чем ваш лучше?

   — Что ты сравниваешь! — возмутился Михаил. — Вашего, который... Смешно даже. И — всея Руси.

   — Смотри, патриот, какой вдруг стал.

   — Что значит — вдруг? Что ты такое говоришь?

   — Ладно, ты не в присутствии, что ты пыжишься. Я надеюсь, Варвара Игнатьевна не побежит доносить на тебя.

   — Как вы можете, Сильвия! — возмутилась Варя.

   — А почему нет? У вас все друг на друга доносят, и это не считается предосудительным. Напротив, благонравно и поощряется.

   — Откуда ты знаешь? — сердито спросил Михаил.

   — Отовсюду. Да и ко мне, ты думаешь, не подкатывались с этим?

   — К тебе?

   — Ко мне. Чтоб я осведомляла о твоей сестре.

   — Господи, свят... А ты что?

   — А ты как думаешь?

   — Я надеюсь, ты поставила их на место. С таким — к Долгоруковым. — Он повернулся к Кате. — Ты слышишь? Ты скажи Его величеству. — Сильвия усмехнулась:

   — Что же он, не знает? Может, он сам и поручил это.

   — Сильвия, — сказала Катя, — ты жена моего брата и мне была как сестра. И всё равно ты не имеешь права так отзываться — не о Государе даже, нет, о человеке, которого я люблю. Об отце моего ребёнка. И, кстати, о человеке, благодаря которому ты живёшь в этом доме. Да, да, а ты думаешь, кто купил его нам? Миша на своё жалованье? А его должность — через три разряда сразу — за его красивые глаза?

   — А за чьи — за твои? — с вызовом ответила Сильвия.

Варя попыталась перевести разговор.

   — Вы извините, вы скажете, наверное, это не моё дело, это дело вашей семьи, но... я тоже теперь как бы часть её, и если что, мы все внакладе останемся, все вместе. Поэтому я вот что хочу сказать... Вы зря так обеспокоились. Вы в том, что случилось, только плохое видите, — она обращалась главным образом к Михаилу, — только опасения за своё положение в свете, а не видите пользы.

   — Пользы? — удивился Михаил. — Что же за польза может быть в этом двусмысленном положении?

   — А та, Михаил Михайлович, что Государь теперь будет привязан к Кате не только чувством, но и долгом. Чувство сегодня есть, завтра нет, а долг перед сыном и его матерью останется и будет расти вместе с Георгием. И если Катя перестанет валять дурака, уверяя Государя, что ей ничего от него не нужно кроме его любви, а потребует теперь обеспечить будущее её самой и ребёнка...

   — Варя! — одёрнула её Катя.

   — Помолчи, Катя, здесь все свои, все тебя любят, и все хотят тебе добра.

   — Мне? — усмехнулась Катя.

   — Ну и себе тоже, а что тут такого зазорного. Мы можем оказаться ущемлены не меньше, чем ты, может, даже больше, тебя Государь защитит, а нас — некому. Поэтому мы вполне имеем право подумать и о своей выгоде. Но теперь я говорю не о нас, а о тебе. Ты должна потребовать от Государя, чтобы он официально признал Георгия своим сыном.

   — Ты с ума сошла, Варвара.

   — Нет, с ума сошла ты, если не сделаешь этого. Не хочешь думать о своём будущем, подумай о его — кем он вырастет.

   — Варя, я прошу оставить эту тему. Мои отношения с Александром Николаевичем я ни с кем обсуждать не желаю. Даже с вами.

   — Вольно тебе, Катя. Но только, согласись, это не очень-то справедливо: когда нужно было помогать вам встречаться, охранять ваш покой, беречь вашу тайну, тут мы нужны были, а теперь наше дело сторона, так что ли?

Наследник принимал в своём кабинете графа Шувалова.

   — Ваше императорское высочество, — почтительно, даже вкрадчиво докладывал Шувалов, — я посчитал своим долгом — и вашего верного слуги и по обязанности служебной — затронуть вопрос столь деликатный, что я даже не знаю, как к нему подступиться, чтобы не задеть чувств Вашего высочества.

   — Вы, о папа, хотите говорить?

   — Да, Ваше высочество.

   — Но я знаю о предмете вашей озабоченности и полагаю, не мне и не вам судить о поступках Государя. Над ним есть только один судья.

   — Это верно, Ваше высочество. И заметьте, я до сих пор и не сомневался касаться этой темы не только с Вашим высочеством, но и ни с кем другим, и более того, всячески пресекал подобные попытки сделать эту тему предметом досужих обсуждений. Но... — он вздохнул, — обстоятельства изменились, Ваше высочество, и...

   — Изменились? — удивился наследник. — Они расстались?

   — Напротив.

   — Что же может быть напротив?

   — Их стало трое.

Наследник помолчал, потом, как бы нехотя, спросил:

   — Вы хотите сказать, что она родила?

   — Да, Ваше высочество.

   — Когда?

   — Тридцатого апреля, Ваше высочество. Притом — мальчика.

Наследник поморщился: