Страница 8 из 15
– О боже. Так ты…
– Совершенно верно, живой человек Валентин, ты все правильно понимаешь, я спасла твою шкуру и продолжаю ее спасать. Этот город совсем не зол, просто с его точки зрения тебя действительно нет. А я, конечно же есть – здесь и во всех остальных городах, выдуманных дедушкой Жюлем, потому что, рассказывая мне сказки, он непременно упоминал, что в этом чудесном месте на улице Заячьих Снов или в переулке Безымянных Звезд живет девочка Люси. А о тебе он никогда не рассказывал, не со зла, конечно, просто не знал, что живет на свете такой человек Валентин, который однажды забредет в его выдумку, или в свой собственный сон, все предусмотреть невозможно, сам понимаешь. Такие дела. Ну, я как могла исправила вашу с дедом оплошность. Когда знаешь человека по имени, обычно удается убедить реальность, что он по-настоящему существует, а не прикидывается живым, чтобы, дождавшись утра, съесть наши тени и закусить нашим солнечным светом, не мотай головой, я знаю, что ты ничего подобного не замышлял, но мог бы так поступить, если бы дожил до рассвета. Что, будем честны, маловероятно, когда я пришла, от тебя оставались одни воспоминания; впрочем, воспоминаний всегда достаточно, чтобы воскреснуть. Или почти всегда.
Дернул ее за рукав.
– Люси, вон там…
– Ты прав, дорогой живой человек Валентин, там, за воротами, улица Базилиону, самая настоящая. Выйдем аккурат напротив твоей гостиницы, только держись покрепче. Не закрывай глаза, когда еще такое увидишь – путешествие из одной реальности в другую, в рамках которого не происходит практически ничего выдающегося, только белый кот перебегает дорогу, он, между прочим, не просто так киса-киса, а настоящий страж. Голодные тени боятся его до смерти и ведь действительно умирают, заступив проведенную его бегом черту, а настоящие люди, веселые путники вроде нас, только смеются: «Хорошая примета!» – и бесстрашно… Эй, живой человек Валентин, повторяю: бес-страшно! – идут и выходят на улицу Базилиону. Вот и мы тоже вышли. Привет.
– Привет! – сказала Люси.
Они стояли на улице Базилиону, почему-то держались за руки, как влюбленная пара младшего школьного возраста, и Люси смотрела ему в лицо, снизу вверх, приветливо, но и встревоженно.
– Привет, живой человек Валентин! – повторила она. – Мы же не станем делать вид, будто ничего особенного не произошло, и я просто случайно встретила тебя… – прошу прощения, вас – среди ночи возле гостиницы? Тем более, совершенно непонятно, за каким чертом я тут слоняюсь в половине четвертого утра.
Стоило ей назвать его по имени, как в голове прояснилось. И то, что буквально секунду назад казалось почти забытым сном – находчивый ум даже успел придумать объяснение: увидел кошмар, проснулся, не смог спать дальше, пошел проветриться – снова стало воспоминанием. Малоправдоподобным, зато вполне четким, грех жаловаться. И отмахиваться тоже грех.
Наконец спросил:
– Ты… Вы поэтому советовали мне возвращаться домой на такси, а не бродить пешком? Заранее знали, что я могу… забрести, куда не положено?
Люси просияла.
– Ну да! Почему-то именно здесь, на границе Старого Города, ткань реальности слишком тонка. Гулять здесь по ночам – одно удовольствие, но оно может стать довольно опасным, когда город влюблен в тебя по уши и ревнует, и все больше хочет понравиться, и очень, очень сердит.
Улица Барборы Радвилайте
(Baiboros Radvilaitės g.)
Strange Love
Сказал: «Я люблю тебя больше жизни», – а потом проснулся, представления не имея, кому именно это говорил.
Никогда этого не помнил.
Сны, в которых был страстно, самозабвенно и очень счастливо влюблен, снились ему время от времени, лет примерно с пятнадцати. Некоторые смутные подробности оставались в памяти, в основном, городские улицы, по желтым каменным тротуарам которых ходили, обнявшись, никуда не спеша – всегда одни и те же, застроенные невысокими двух-трехэтажными домами с одинаковыми островерхими светлыми золотистыми крышами, наяву незнакомые, но за множество сновидений изученные, исхоженные вдоль и поперек, даже машина у него там была, старый кабриолет шоколадного цвета, обычно оставлял ее в переулке, недалеко от смешного фонтана в виде стаи попугаев, реже – на площади, возле пешеходного моста, подсвеченного зелеными фонарями, с закрытыми глазами нашел бы, честное слово, хоть сейчас.
В этом городе почти всегда была ночь, изредка сумерки, только однажды приснился очень яркий, теплый солнечный день, золоченая черепица крыш сияла так, что глаза слепило, а стены домов оказались яркими и полупрозрачными, как леденцы; прохожих, впрочем, все равно было мало, ну или просто не замечал их, полностью поглощенный – вот вспомнить бы, кем.
Но вспомнить никогда не удавалось. И сегодня не удалось.
В юности очень сердился – на дырявую память, на зыбкость ускользающего сновидения и на неведомый объект своей влюбленности – к чему такая таинственность? Вот не увижу тебя больше во сне, ни за что, никогда, посмотрю, как ты тогда запоешь!
Злиться, конечно, давно уже перестал. Когда так сильно любишь, соглашаешься на любые условия. Зачем-то надо, чтобы я тебя не помнил? Ладно, как скажешь, пусть будет так, только снись, пожалуйста, почаще. Потому что без снов о любви к тебе в моем существовании станет гораздо меньше смысла. А резко уменьшать дозу смысла опасно для жизни, особенно такой бестолковой, как моя, проживаемой кое-как, не начерно даже, наметками и набросками, как записывают на рекламной листовке план будущего романа, вдохновенно сочиненного в дружеской беседе, о котором заранее известно, что никто из участников разговора никогда не станет над ним трудиться, и бумажка с неразборчивыми записями упокоится в ближайшей урне задолго до того, как трижды пропоет петух.
…Всякий раз после этих снов о любви в городе с золочеными крышами был по утрам сам не свой. Хотелось летать, ругаться, выскочить на улицу и хоть кого-нибудь поцеловать, запереться в кладовке и больше никогда не выходить на свет, смеяться от счастья, которого, строго говоря, не случилось, и плакать. Плакать – больше всего, причем не пустить со скорбным достоинством скупую слезу, а рыдать громко, самозабвенно, навзрыд, как в детстве после большого праздника или похода в луна-парк, не от усталости даже, а от избытка впечатлений и чувств, которые натурально рвут сердце на части, просто не помещаются в нем, но и не уходят никуда, выкручивайся как хочешь. Пореветь всегда помогало, жаль, с возрастом разучился, теперь непонятно даже как запускать этот процесс.
Поэтому вместо слез будет кофе, горький, как всякое пробуждение, если кинуть в него пару кристаллов морской соли, вкус почти не изменится, но это неважно, главное, ты знаешь, что кофе у тебя со слезой – ладно, с двумя слезами на большую кружку, хорошая пропорция, доброе утро, невыносимый ты тип, рева-корова, просыпайся уже, эй! Незачем потерянно оглядываться по сторонам, этим утром некому тебя обнимать, а когда бывало иначе, ты сам отстранялся, ощущая себя не живым человеком, а первым декабрьским днем, холодным и темным. Вот и ощущай на здоровье, только не стой при этом столбом, отправляйся в душ, тебе надо, как минимум, успеть на почту. Четыре посылки следовало отправить еще вчера, но кое-кто протупил за работой до ночи, а сегодня суббота, короткий день, даже центральное отделение только до двух, а ты дрых почти до одиннадцати. Это только кажется, будто три часа – очень много, на самом деле, почти ничего.
И даже не надейся отсидеться дома под предлогом обещанного прогнозом дождя. Человек – царь природы и венец творения, ему есть, что противопоставить беспощадной стихии. Например, зонт. Прекрасный, полезный предмет, без пяти минут волшебный жезл, к сожалению, словно бы специально созданный для того, чтобы всегда оставаться забытым в прихожей, на заднем сидении автомобиля, в автобусе, в кафе; забыть зонт можно абсолютно где угодно, это очень легко, даже руками ничего делать не надо – раз, и его у тебя уже нет.