Страница 34 из 91
Никогда еще ей не приходилось так часто переодеваться. Она меняла и пальто, и платки, и обувь. Один раз приходила с бидончиком, будто бы молоко покупать; второй раз — одетая по-крестьянски, с корзинкой, в которой лежала связанная курица; третий раз — с мешком за плечами. Появлялась в разное время — то утром, то в полдень, то вечерком.
Арина Дубровская, хорошо наученная Пилипушко, выполняла роль медицинской сестры. Заботливо, как родная мать, ухаживала она за раненым лейтенантом-партизаном Александром Грачёвым. И он выздоровел. Не сразу выздоровел, а лишь через три месяца.
За это время многое изменилось в минском подполье. Словно черные вороны вились над советскими патриотами гестаповцы, следя за своими жертвами; гадюками пролезали в подполье их агенты. А у подпольщиков не было еще ни опыта работы в тылу врага, ни хорошей связи с Большой землей, с Москвой. Тучей нависали фашистские вороны над головами тех, кто по зову своего сердца взял на себя тяжелое бремя борьбы с лютым врагом в его тылу.
Близился первый удар по минскому подполью.
На некоторое время фашисты как будто забыли про Рудзянку, дали отдышаться после пережитого страха, прийти в себя. Правда, ему было от чего «приходить в чувство» — сначала на допросах пытали и его. Когда же он увидел, что дело поворачивается круто и можно поплатиться жизнью, негодяй поспешил выдать Ольгу Щербацевич, ее сына Володю, а также родственников Ольги — Янушкевичей, Кирилу Труса и других людей, помогавших ему выбраться из госпиталя для пленных, с которыми он пытался перейти линию фронта.
Купив жизнь ценою предательства, Рудзянко забрался на квартиру к своим знакомым, ничего не знавшим о его преступлении, и тихо сидел там, зализывая раны.
Когда ему выписывали документы в фашистской военной контрразведке, то дали и продовольственные карточки. Теперь изменнику можно было не заботиться о том, где бы раздобыть еду.
Однако время, отпущенное на поправку, кончалось. Нужно было идти на службу.
Что творилось в его поганой душе, когда он надевал длинное пальто и рыжую шапку, чтобы идти к своим шефам? Видно, один только страх, неодолимый, звериный страх, когтями держал его сердце. Жить, любой ценой жить, еще один день, минуту...
«Главное в такой всемирной бойне — выжить, — убеждал он сам себя. — Кто скажет, чем кончится эта война? Красная Армия вон куда отступила... Немцы — под Москвой, у них сила... Кто упрекнет меня, если они победят?.. Да и кто будет знать?»
Шел он тихо, опираясь на палку и прихрамывая на одну ногу.
Поднявшись в скверик, в котором не так давно были повешены Ольга Щербацевич и ее сын Володя, Рудзянко еще издалека увидел своего шефа. Грузный рыжеватый майор, важный, надутый, в сопровождении долговязого горбоносого зондерфюрера прогуливался по центральной аллее. Майор что-то говорил, а зондерфюрер в ответ почти на каждое его слово кивал своей лошадиной головой.
Шеф заметил Рудзянку и круто повернул к Дому Красной Армии. Рудзянко поковылял за ним. В парадном подъезде майор что-то коротко приказал постовому, и тот спокойно пропустил Рудзянку. В вестибюле шеф кивнул ему головой, приказал идти следом. Поднялись на четвертый этаж.
Этот дом был одним из немногих зданий города, каким-то чудом уцелевших от бомбежки. Фашисты превратили его в «офицергайм». Здесь, где когда-то ежедневно веселились минчане, было пусто и безлюдно. Звуки шагов эхом отдавались в дальних уголках просторных коридоров.
Шеф привел Рудзянку в пустую комнату. Разговаривали стоя. Майор говорил по-немецки, бросая в лицо Рудзянке короткие обрывки фраз, а зондерфюрер переводил их на русский язык.
— Теперь вы будете работать на Абвер, — картавил зондерфюрер, плохо выговаривая букву «р». — Вам дается возможность загладить свою вину перед великим Германским государством, принять активное участие в строительстве новой Европы. Шеф уже говорил вам однажды, — продолжал он переводить, — что иного выхода у вас нет. Коммунисты не простят вам того, что вы сделали. А мы не простим, если вы измените нам. Вы обязаны доносить нам о лицах и группах, ведущих подрывную деятельность. Для этого вы должны все время находиться в самых людных местах: ходить по улицам, посещать рестораны, кино, магазины, театры, рынки, прислушиваться к разговорам. Услыхали, что кто-то сказал плохое о Германии, — сразу же подхватывайте, ругайте немцев, высказывайте возмущение новыми порядками. Старайтесь, чтобы вам поверили. Запоминайте людей, настроенных против нового порядка, чтобы потом сообщить нам.
И Рудзянко запоминал. Шутить с этим толстяком не будешь. Теперь ему ничего больше не оставалось делать, как только слушать и выполнять приказы.
— Не торопитесь, — продолжал майор, а за ним и зондерфюрер. — Работайте спокойно, так, чтобы вам действительно верили и открывали свои души. Не скупитесь на выражения, пусть они почувствуют, что вам очень противны и мерзки теперешние порядки в городе. Таким образом попытайтесь залезть в души врагов Германии и разоблачайте их, особенно людей, оставленных здесь для подпольной работы против нас.
Говорили долго. У Рудзянки аж темнело в глазах. Потом ему выдали карточки для питания на фабрике-кухне и в столовой на площади Свободы. Зондерфюрер дважды пересчитал карточки — чтобы не дать лишнюю.
— А это — свидетельство, что вы зачислены на службу в Центральное торговое товарищество «Восток», — сказал зондерфюрер, вытащив документ из бокового кармана кителя. — Находится товарищество возле Западного моста. Наведывайтесь туда. Хотя вообще быть там не обязательно. Через две недели снова явитесь сюда с докладом.
Майор брезгливо кивнул головой и повернулся широченной спиной к Рудзянке. Зондерфюрер коротко объяснил:
— Все. Идите...
Низко поклонившись толстому заду своего шефа, а затем и долговязому зондерфюреру, Рудзянко направился к двери. Он шел весь напрягшись, ожидая, что вот-вот шеф снова остановит его. Кружилась голова, больно ныла рана, хотелось скорей присесть. Теперь он на все согласен, лишь бы его не трогали, оставили в покое. Что ему люди, если самому так тошно...
Приковыляв на сквер, он сел на скамейку, отдышался. На свежем воздухе ему стало легче. Старался собраться с мыслями. Нужно начинать службу... Да, службу. Хозяева спросят, оправдал ли он свой хлеб.
Несколько дней он терся среди людей на рынке, прислушивался, принюхивался. Люди попадались всякие, и разговоры у них тоже были разные. Случалось сорвется у кого-либо неосторожное слово. Борис Рудзянко — тут как тут.
— Ого, немцы! — горланил он, чтобы слышали другие. — «Культурная нация»... Я сам так думал, пока собственными глазами не увидел. Это же самые настоящие живодеры, проклятые, в них человеческого ничего нет...
Люди удивленно смотрели на чересчур смелого оратора и боком, боком отходили прочь. Очень уж подозрительно говорил этот хромоногий скелет.
Не поймав ни одной жертвы, Рудзянко скверно ругался и шел дальше, забирался в толпу и снова прислушивался да приглядывался.
Только однажды клюнуло.
Рудзянко, как всегда, пришел на фабрику-кухню обедать. Еще от порога присмотрел в углу столик, за которым сидел лишь один человек. Потирая с мороза руки, направился туда. По привычке под мышкой держал свою палку, которая теперь уже и не нужна была, — нога давно зажила. Палку поставил рядом у стены, а сам опустился на стул, всматриваясь в соседа.
Бросив беглый взгляд на кисть его левой, простреленной руки, Рудзянко тихо вскрикнул:
— Га, неужели это ты?
— Как видишь, братец Обломов, я. Самый натуральный я...
— Ну и ну! — удивился Рудзянко, который в госпитале назвал себя Обломовым и на эту фамилию потом подделал себе документы.
Перед ним был один из тех, кто лежал с ним в госпитальной палате, Бобровский.
— А ты как оттуда выбрался? — спросил у него Рудзянко.
— Убежал, как и ты.
— Чем занимаешься? — обрадовавшись находке, почти шепотом спросил Рудзянко.