В краю родном

— Хорошо, — сказал Василий.

— А ты как поживаешь, Володя? — вдруг спросила она у Мокрецова.

— Живу, хлеб жую, — растерялся Мокрецов. — А ты откуда меня знаешь?

— А ты меня не узнал?

— Не узнал, — признался он.

— Наташка я, Журавлева.

— Не может быть! — недоверчиво пробормотал Мокрецов.

Наташка вскинула голову, мол, смотри получше:

— Ну, узнаешь теперь?

— Да ведь ты была совсем не такая.

— Была не такая, Володя. Да ведь и ты был не такой.

— Наверное, и я, — согласился Мокрецов. — Бежит время.

На душе у него стало горько: не узнал Наташку. Он помнил ее синеглазой девчонкой с неловкими большими руками. Как изменилась!

— Ну и ну, Наташка, — пробормотал Мокрецов. — Так это ты?

— Время-то сколько прошло, Володя. Мужа прогнала вот. Двое детей у меня, — зачем-то толковала она расстроенному Мокрецову. Когда-то Наташка нравилась ему. — Живу в городе, квартиру дали.

Мокрецов вдруг подумал, что между ними, приезжими и земляками, такая пропасть, что никакого моста не построить через нее, потому что пропасть эта — время.

Хотя они еще и не совсем оторвались от своих изб или вмятинок на земле, заросших крапивой, но это одна только видимость.

«Бродячее мы племя, — думал Володька, глядя на Наташку и все еще никак не узнавая ее по-настоящему. — И тут оторвались, и там не прижились». Он знал, что хоть у Василия и довольное лицо, но скребет и его душу. И еще он подумал: не оставь он деревни, как раз и стал бы Наташкиным мужем, чем черт не шутит.

— Пойду поужу, — жалким голосом сказал он Василию и Наташке. — Может, поймаю какую рыбешку.

И он потащился по горячему песку к омуту, где прежде славно поклевывала крупная рыба, хотя и знал, что там теперь нет никакого омута, засыпало песком, замыло. Он это хорошо знал, но какая-то тоскливая сила влекла его туда. Он все еще помнил, что в детстве вытащил там свою первую большую рыбину, как раз в те времена, когда робко полюбил эту самую Наташку, которую теперь едва признал.

Как ни ждал Володька весны, она все равно свалилась неожиданно. Вдруг повеяло теплом, снег стал оседать, и зажурчало, задвигалось, зашевелилось вокруг.

В погожие дни он убегал на лыжах по морозцу в лес, бродил до полудня, потом выходил где-нибудь у реки, опирался на палки и слушал. Вокруг какой-то стеклянный шорох. «Откуда это? — удивлялся Володька. — Что это шуршит?» А это ломались тоненькие подтаявшие льдинки на снегу. Вот и шуршит, позванивает…

Пришло ему в голову сделать лодку. Что за причуда такая, зачем ему лодка? Но днями и ночами ему мерещилась синяя вода, затопившая наволок и луга за рекой. Итак красива была вода в его воображении, так щедро грело солнце, а он плывет в лодке. Куда плывет, и сам не знает. От тепла какое-то опьянение, и нега во всем теле, и слезы подступают, оттого что хорошо ему на свете жить. Все вокруг ласково и необъятно, жизнь бесконечна и счастлива…

Все началось с разговоров. Они только что пообедали, и он спросил у деда:

— Приходилось ли тебе делать лодку?

— Эка невидаль, — сказал тот. — Без лодки у реки не проживешь.

— А что надо, чтобы сделать лодку?

— Осину надо, тесло, — буркнул дед, слегка помрачнев.

Он сидел на печке, свесив ноги в старых валенках, и был, видать, до этого разговора в добром настроении, потому что идти ему никуда не надо и делать ничего не надо. Он думал, что наработался за свою жизнь, а теперь и отдохнуть не грех.

— Да ведь сторожки еще надо, — вступила в разговор Парасковья. И она объяснила, что это такое, как их делать и для чего они, что лодку без сторожков не выдолбить.

После этого разговора Володька целую неделю строгал ножом ольховые палочки, вставлял их в специальную дощечку и обрезал ножом, а пенечки ольховые, то есть сторожки, кидал в мешочек.

Дед с каждым днем все больше мрачнел, не раз на дню подходил к Володьке и говорил угрюмо:

— Отступись ты, парень. Для чего тебе лодка?

— Как же без лодки в хозяйстве? Ты ведь сам говорил, что у реки нельзя без лодки.

— Жить-то ведь уж ничего не осталось, — возражал дед. — Проживем и без лодки.

И он говорил, почесывая седую бороду, что не надо ему ни лодки, ни овец, ни коровы. Скоро он вообще бросит все к лешему.

— Давай лучше лодку делать, — сказал Володька.

В его воображении стояла большая вода, целое наводнение. Островки леса за рекой потоплены, и он плывет между деревьев, а вокруг горячее солнце. Тишина. Только звенит и струится вода. Он плывет не один, а с Наташкой. Правда, она какая-то неясная, будто из воздуха, но добрая, смотрит ласково и задумчиво. Лица ее он почему-то никак не мог четко вообразить, черты ускользали и таяли, но зато такой добротой веяло от нее, такой лаской, что невольные слезы одолевали его, и он едва крепил себя, чтобы не разреветься. Потом ему казалось, что нет у нее ни имени, ни фамилии и она совсем незнакома ему. Но какое-то удивительное согласие и понимание между ними!

О своих воображениях Володька, конечно, не мог никому рассказать: ни Парасковье, ни деду. Они бы просто отмахнулись: «Сдурел парень».

Парасковья сама жаловалась ему, что замуж ее выдали за нелюбимого, вон за этого красно-рыжего дурня. А этот «дурень», его дед, молча сидел на лавке и слушал.

— Век свой с ним и промучилась. Долюшку свою горькую давно уж прокляла и слезы все выплакала. И матери-то своей все никак не могу простить. Позарилась на сенокосы. А семья у нас великая, да все девки одни. Уж как я не хотела за него выходить, да ведь не ослушаешься родителей.

«Разве бывает такое? — подумал Володька. — Как это можно не по любви?»

— Это ты про дедушку говоришь? — спросил он.

— Про него, — кротко отозвалась Парасковья, ласково взглянув на Володьку.

— Но ведь он хороший.

— Век проживешь, так станешь хорошим, — вздохнула Парасковья.

— Ты его не ругай, — сказал Володька.

— Кого же мне ругать? — Парасковья усмехнулась и снисходительно взглянула на старика, который то ли ничего не понял из разговора, то ли все это ему давно надоело. Он был старше ее лет на десять и не понимал из-за своей старости ни ругани, ни суеты людской. Ему только хотелось лежать на теплой печке да ничего не делать. Давно уж от работы устали его руки и ноги, но помирать ему не хотелось.

Парасковья часто укоряла его, что он день-деньской пролеживает на печке и ничего не делает по хозяйству. Но лежать ему хотелось не от лени, а от бессилья. Володьке он объяснял, что кровь у него стала плохо греть и он весь замерз.

Однако ж Володька уговорил его идти в лес искать осину и делать лодку.

Старик надел сапоги с кряхтеньем да оханьем, телогрейку, шапку, все удивляясь, как это он дал себя уговорить. Ему и в голову не приходило, что он любил внука и ради него был готов на все.

Взяли сторожки, хлеба, соли, картошки, спичек. День хоть велик, да, может, придется и заночевать.

Пошли с утра. Вышли из деревни, пересекли поле с озимыми и скрылись в лесу. Тут пахло сыростью, ветхой прошлогодней листвой, гнилью.

Дед шел неловко, часто ступал в лужи, проваливался в снег, чертыхался. А Володьке было весело, он легко перескакивал через лужицы и ручейки.

Чирикали негромко лесные пичуги, но все в лесу было пока настороженное. Почки и ветки деревьев стали гибче и мягче, бархатистее, а не как зимой — сухие да ломкие.

Когда перешагнули через прозрачный, чистый ручей, что бежал между высоких деревьев, старик сказал:

— Первая Осиновка. А нам надо за третью.

— Далеко ли еще? — спросил Володька.

— Не близко. Прежде тут были поля, лен сеяли.

— А почему заросло?

— Кто его знает. Было, да быльем поросло, — невнятно пробормотал дед, и Володька не стал допытываться.

Прошли вторую Осиновку, перешагнули веселенький ручеек. Лес здесь помрачнел.

— Что тут было? — спросил Володька.

— Поскотина, — отозвался дед.

— Где ж она теперь?