В краю родном

— Ехать! — скомандовал Олег Матвеич и решительно зашагал к лодке…

Дашка уже встала, когда Иван пришел домой, и собралась идти доить корову.

— Каково порыбачили? — спросила она.

— Хорошо, — Иван махнул рукой и сел к окошку, радуясь, что услышал Дашкин голос, и думая: «Вот много ли человеку надо? Другой раз только голос знакомый услышать. А больше ничего и не надо, никаких пряников».

В тот же день он сходил в контору к Олегу Матвеичу, и ему сразу же нашлась работа — топить печку да греть воду на свинарнике. Дело не ахти какое, но зато около дома. А там жизнь покажет.

ВАСЬКИНЫ ВЕЧЕРА

Приходит вечер, а снег все летит, ветер дует и на всю избу поет что-то нечеловеческое в печной трубе.

Спать, так еще рано ложиться, идти куда — страшно. Вон дед сидит на лавке, дремлет. Качнет головой, и тень на стене качнется. Почешет бороду, и тень вдруг со стены на потолок взлетит. Скучно Ваське, нечего ему делать.

Кот Киска спрыгнул с печи и ушел зачем-то под лавку. А оттуда пошел за печку. Коту тоже скучно.

А вьюга все сильнее свистит, и снегу несет пропасть. Детям жутко в такие вечера. Сидят они около бабок своих, а те прядут куделю или вяжут варежки, чтобы послать солдату на фронт.

Если детей много, если успели нарожаться, пока мужики не ушли на войну, то повеселее в избе. Позалезают на полати к самому потолку, и тепло им. Ведь зимой теплее всего на полатях. Тут и Катька, и Митька, и Федька, лежат на овчине, ногами босыми дрыгают да сказки рассказывают. Хорошо им, когда их много. А Васька Опоев, тот один. Один у Евтиха Опоева сыночек, а сам лежит где-то в окопе, живой или мертвый, неизвестно.

Вот и коротай теперь вечера в одиночестве. Ничего, и Ваське сейчас будет повеселее, подожди чуток, только затопит он маленькую печку. Огонь как загудит в ней, полешки как запотрескивают. Сядет Васька на скамеечку у печки да и засмотрится на огонь. Одним ухом послушает, как трещит в печке, а другим, о чем говорят в избе.

— Вьюшку-то ведь я не прикрыла, поди, — бормочет бабушка, с охами да вздохами полезая на печку. — Выдуло все тепло из избы. Ах я дура старая! Совсем одикла.

Васька вздыхает, — конечно, выдуло, вон как холодно. Даже валенки не греют. А сам поближе к печке жмется. И кот пришел.

— Чего тебе? — спрашивает Васька у кота.

— Неохота в говбец спускаться, — будто бы мурлычет кот. — Холодно там, да и мыши куда-то подевались.

— А ты не ходи. Прыгай на печку.

— Пожалуй, — соглашается кот. — Только вот молока попью. — И отправляется к дверям, где у него жестянка с молоком стоит.

Хорошо Ваське, потому что от печки уже тепло пошло, даже глаза слипаются от уюта. «Вот бы тебя сюда, — думает он про отца. — Погрелся бы хоть».

На улице никого, все сидят по домам. Это яснее ясного. Но Васька начинает воображать всякое, поглядывая на темное окошко. Там, за двойными рамами, шуршит ветер. Думаешь, никого и нет? Ну тогда кто это там заглядывает в окошко? Васька подальше от окна. Ночью ему страшно тут сидеть да и не видно ничего.

В такую вот ночь, думает он, полно всякой нечисти носится. Все оживает, что прежде притворялось неживым. Вон и елки замахали лапами, снег отряхивают.

Васька сидит с закрытыми глазами и все это видит. И даже слышит.

— Фу-у! — кричит елка, что за избой, другой елке, которая у амбара. — Фу-у! Все лапы онемели. Этот снег как навалится да как прижмет, так и не пошевелишься.

— Да-а! Ты верно баешь, — соглашается старая елка у амбара. — Пойдем-ка, соседка, сходим в лес, родню повидаем.

— Пойдем давай.

Вот и попробуй выглянь в такую ночь на улицу. Выглянешь, а там две елки, размахивая лапами, бредут в лес. Да еще и разговаривают скрипучими голосами. А видано ль дело, чтоб елки разгуливали? Да уж ночь-то такая дикая. И всякие там снежные митусни, завертушки разве не бегают по дороге? Им-то что, сами из снега, что им мороз да ветер. Только похихикивают, будто бы от щекотки.

Это так кажется, думает Васька, что на улице никого нет. А посмотришь — снежный дед бредет по полю, а на встречу ему снежная баба.

Деревья в лесу, как на базаре, все перетолклись, шумят, хлопают ветками друг друга, прихорашиваются. Попади-ка ты в экую пору в лес, так и не выйдешь.

Но деду Васькиному пора идти. Он сторожем на скотном дворе. Васька с любопытством смотрит на деда, как тот нехотя собирается, кладет в сумку вареную картошку, соль и кусок хлеба. Надо идти, ничего не поделаешь. Васька начинает воображать про него, как вот он вышел за деревню. Тут-то его и подхватили снежные вихри, которых Васька зовет митуснями.

— Не убрел бы мимо, — бормочет бабушка. — Экие потемки.

— Потемки, — вздыхает Васька. А сам воображает, как подхватили деда снежные заве́ртушки. Одна в бок толкнет, другая в спину тычка, да такого, что едва стоишь.

— Леший вас забери! — осердился дед. А леший тут как тут. Из лесу выскочил в кожаных рукавицах да с кожаным мешком. Схватил завертушек и в мешок. Сразу стало тихо, идти полегче. Шел, шел да и споткнулся впотьмах.

— Леший унеси эту дорогу!

Загоготал лешак, сграбастал дорогу и в мешок. «Что же дальше?» — подумал Васька и посмотрел на бабушку. А дальше вот что. Завертушки выскочили из мешка, снова все завыло, закружилось и так засадило снегом дедову бороду, что стала не борода, а целый сугроб.

— Знаште, я заблудился, — сказал тут старик, отворачиваясь от ветра. — Экие потемки.

— Верно баешь, — голос ему. — Потемки, старичок, потемки.

— Да кто ты, старушка? Нет ли у тебя дороги?

— Как нет, я ведь на дороге и стою.

— Это ты, Лукерья? — удивился дед. — Что-то я и не признал тебя.

А старушка отвечает:

— Какая тебе Лукерья! Снежная баба я. Будет Лукерья в такую вьюгу шататься, дожидай. Спит уж, поди, на печке.

— Ну дык и ладно, — согласился дед, увидев огонек вдали. «Если не волк, так изба, не изба, так волк», — рассудил он об огоньке. И пошел со снежной бабой. Вдвоем идти веселее.

«О чем можно разговаривать со снежной бабой? — думает Васька. — Конечно, о чем-то страшном. Об огненном драконе, пожалуй».

И Васькин дед спрашивает у снежной бабы:

— А что, огненный дракон не летает нынче?

— Куды ему, — охотно отвечает та. — В такую-то вьюгу. Ему ведь надо, сатане, чтоб ночь была ясная, чтобы на полнеба полыхнуть да людей настращать. А ныне какой прок? Хуже головешки тлеет.

— И то правда, — бормочет дед и идет скорее, позвякивая сосульками в бороде.

Ах, ничего это не страшно, Васька вздохнул. Мама ему рассказывала, что никакого огненного дракона нет на свете, всё это одни сказки, Небо, конечно, полыхает иногда в трескучие зимние морозные ночи. Так это полярное сияние приходит к ним с полюса, сполохами небольшими, потому что далеко от их деревни до Северного полюса.

Нет, совсем не страшно. Про снежных баб он, конечно, сам навыдумывал, и про елки тоже, что будто они разговаривают между собой. А для чего навыдумывал? Просто, чтобы не было ему скучно сидеть в избе. Читать он не умел, а то бы почитал. Братьев и сестер у него не было, поиграть не с кем. Вот сиди да и выдумывай. А на выдумки он горазд. Но иногда надоедает. Вот и теперь: пусто стало в голове, будто метлой вымело все его выдумки. Это, наверно, потому, что захотелось есть. А когда хочется есть, думаешь только о еде.

Он вспомнил, как дед заворачивал в чистую тряпку вареную картошку, хлеб и соль, и ему захотелось картошки с солью.

— Чего бы мне поесть, бабушка? — спросил он.

— Картошка в чугуне осталась. Хочешь ли?

— Хочу.

— Ну садись тогда за стол.

Идет Васька за стол. Лампа на столе чадит, стекло все почернело от копоти. Надо было днем почистить.

Из печки можно достать все, думает Васька. Крынку с творогом или с молоком, горшок с кашей или со щами. Эти горшки такие чумазые, теплые, вкусным от них пахнет. И они очень бывают рады, когда их ставят в печку с кашей. А когда стоят пустые на полке, то им совсем не весело, как и Ваське, хотя и пахнет от них все равно вкусно.