В краю родном

Одно ее немного беспокоило, что Иван перестал ругаться, показывать свой норов, слишком уж как-то остепенился вдруг, во всем покорно и безропотно соглашался с ней, подчинялся каждому ее слову. А ведь прежде такого не бывало, все чего-нибудь да перечит. «Это у него от болезни да от слабости, — решила она. — Все наладится, опять возьмется за старое».

Как-то пошутила даже:

— Ты чего, это, Ваня, вроде как и материться нынче перестал?

— А что хорошего в матерщине? — серьезно отвечал Иван. — Ежели с умом говорить, так и обычных слов для человека хватит, без матерщины.

— Правда это, Ваня, — согласилась Дашка. — Только я думаю, раз не бранишься, так худо тебе.

Иван улыбнулся, покачал головой и сказал:

— За что тебя бранить-то, мученица ты моя? Ведь ты у меня, как пчела хлопотливая, не разгибаешься.

— Да ведь и все так не разгибаются, — сказала Дашка, но Иван перебил ее:

— Все знаю, Дашка. Всю нашу жизнь, и твою и мою прозрел. Голубиная у тебя душа, Дашка.

— Да ты уж, Иван, видно, сдурел совсем, — вдруг заревела Дашка. — Чего плетешь-то всякое? Не к добру это. Да и слова какие-то не твои. Чего я, работаю, как все. Вон Катька мается одна с ребенком, а я что? Никакая я не мученица. И за тобой бы побольше ухаживала, только сам видишь, что недосуг.

— Что ты, дура, да ведь я хвалю тебя! — рассердился Иван.

— А нечего меня хвалить.

Иван сокрушенно покачал головой:

— Ничего ведь не понимает человек. Ладно, вон письмо пришло от Зинки, сулится с мужем в гости.

— Сулись, сулится дак, — вздохнула Дашка и вытерла слезы, дорожками бежавшие по ее обветренным щекам. — И в прошлом году сулились, да не приехали.

— Да ведь в прошлом году отпуска не было.

Дашка пригорюнилась за столом, призадумалась. Вот ведь и похвалил ее Иван, приласкал хорошим словом, а ей как-то вроде и непривычно это, не понравилось. Раз в жизни погладили не против шерсти, а она испугалась. Нет, не ласки она испугалась, не доброго слова, а перемен в Ивановом характере. Не от здоровья это у него, а от болезни.

Солнышко уж закатилось. Скотина не мычала в деревне. Избы окунулись в сумерки, будто опустились на дно чистого глубокого озера.

Дашка убрала посуду и стала укладываться спать. Иван по своему обычаю остался у окошка покурить.

Старшая дочь Зинка со своим мужем Андрюшей заявились где-то после полудня. Иван, теперь так уж у него повелось, сидел на крыльце и обозревал деревню. И вот из-под угора показались двое, парень с девкой. Парень тащил чемодан и сумку. «Чьи это идут? — сначала подумал Иван, а потом вдруг догадался: — Не иначе, как наши, моя Зинка с Андрюшей топают. Сейчас увидят меня. Скажут, что сидишь тут на крыльце, когда все люди на работе?»

Иван пошевелился, чтобы встать да уйти в избу, но махнул рукой, все равно ведь увидят.

Андрюша был постарше Зинки. Он уже вернулся из армии, когда она еще только училась в десятом классе. О сватовстве тогда не было и речи, да и жил Андрюша в соседней деревне. Пожил немного, да что-то ему не понравилось дома, уехал в южные края и устроился работать на шахту. Отработал год и взял отпуск. Вот тут-то и началось самое диковинное для Ивана. Вдруг заявился к нему этот Андрюша и сказал:

— Отдайте мне вашу Зинку.

Озадаченный Иван сначала рассмеялся:

— Как я тебе ее отдам? Это ведь не мешок картошки, а девка.

— А я не мешок картошки и прошу, — обиделся Андрюша. — Картошка у меня и у самого есть. Жениться вот хочу.

Парень покраснел, вспотел от необычного дела, однако не сдвинулся с места. Он не сказал Ивану, что сама Зинка послала его свататься к родителю, мол, как отец скажет, так и будет, на другое она не согласна. Андрюша пытался спорить, что теперь не старые времена, можно жениться и без родительского согласия. Что тебе сделается, если спросишь, язык не отвалится, настаивала Зинка. Вот у пришлось идти разговаривать с Иваном.

Тот понял, что дело серьезное, и, опустивши голову, крепко задумался. Тут и Зинка подвернулась, вроде как с ведрами куда-то собралась. Иван остановил ее. А разговор происходил на крыльце.

— Вот тут какое дело, Зинка, — начал Иван. — Что тебе и сказать, не знаю, однако надо как-то все это устраивать, так или сяк.

Зинка притворилась, будто ничего не понимает, даже спросила удивленно:

— А что случилось?

— Что случилось! — рассердился Иван. — Тебе, поди-ко, лучше знать, что случилось. Парень вон сватается, надо отвечать, как положено.

— А мне что, — смущенно пожала плечами Зинка и зарделась, как алый мак. — Ну-ко, пустите пройти, расселись тут на крыльце, места как будто больше нет.

— Зинка, дело ведь серьезное. Ты что это, сорока? — строго сказал Иван. Зинка молча проскользнула между мужиками и убежала к колодцу.

— Ну так что? — спросил Андрюша.

— Ишь, парень, нету на нее угомону, — пожаловался Иван. Ему было неловко, что разговору толкового не вышло. — Сами договаривайтесь, кто теперь слушается родителей.

— Да ведь мы уж обо всем договорились! — обрадовался Андрюша. — Это Зинка велела свататься-то идти, ее воля.

— Ну раз договорились, не о чем больше и беседовать, — несколько обиженно пробормотал Иван.

В общем, дело сделалось быстро, и Андрюшка увез черноглазую, худенькую Зинку к себе на шахту.

С тех пор прошло уже семь лет, а Зинка так и не бывала дома, то рожала детей, то ездили отдыхать в санаторий. Однако вот и в деревню, к родителям, захотелось.

И вот теперь надо было Ивану встречаться с ними, и он весь растерялся, неловко ему стало за свое бессилье да увечья, о которых он не писал дочери и Дашке не велел писать. Что зря расстраивать?

Когда те вошли во двор, Иван стал щупать в пачке папиросу, чтобы закурить, потом встал на ноги и сошел с крыльца. Зинка вдруг бросила сумку, подбежала к нему, обняла со слезами за худую шею:

— Папка, что ж ты так? Мне бабы по дороге все рассказали, а ты и полсловечка мне не написал?

— Ниче, ниче, — смущенно пробормотал Иван. — Бабы тебе наговорят. У бабы язык как ботало коровье. Ну, полно тебе, отступись. Андрюше вон охота со мной поздороваться. Уйди ты со своими слезами, всю рубаху замочила. Андрюша, ты уйми свою жену, ради бога. Нечего меня оплакивать, не покойник еще.

Зинка отступила в сторону, вытерла кулаком слезы и потащила сумку в избу. Андрюша и Иван поздоровались, сели на крыльцо и закурили.

— Надо бы чемодан занести в избу, — сказал Андрюша.

— Ну-у, не убежит твой чемодан, отдыхай. А я вот, Андрюша, соколик, — Иван опустил виновато голову, — видишь, какое дело приключилось со мной. Ты уж не осуждай меня сильно.

— Чего тут осуждать или не осуждать? — Андрюша пожал плечами и стал прикуривать потухшую папиросу, согнув свою толстую, крепкую шею над спичкой, потом глянул на Ивана ясными глазами. — Такое со всяким может случиться, никаких гарантий.

— Правда это, — согласился Иван и подумал, глядя на зятя, что вот сколько силы-то в человеке, кожа так и лопается от этой силы, а не висит лоскутьями, как у него.

Андрюша, и правда, был здоров и крепок. Еще в армии занимался штангой, а на шахте и совсем заматерел. Ум его был ясен, ничто сильно не печалило и не огорчало. Андрюша твердо уяснил себе одно правило, для того чтобы хорошо жить, надо хорошо работать.

Иван видел Андрюшину натуру, как прозрачное стеклышко. «Хороший мужик, да только простоват, — думал он. — На таких воду возят. Зинка у них за командира. А может, так оно и к лучшему? Силе надо ясную голову, хуже нет дурной силы».

Зинка между тем по-хозяйски разворачивалась в избе, даже на улицу доносилась ее проворная топотня. Наконец она выглянула на крыльцо и заявила:

— Я сейчас полы буду мыть, так что посидите тут.

— Ты что, девка, отдохните с дороги, ведь можно и завтра с полами-то, — сказал Иван. Однако, не слушая его, Зинка скомандовала мужу:

— Андрюша, сходи-ка ты за водой. Да внеси чемодан-то, так и брошен посреди двора.