В краю родном

Старик убрел, сделав вид, что не расслышал последних Ивановых слов, хотя они и задели его.

— Я тебе в родню не набивался, — сказал он, перелезая в свой огород. — Глаза бы мои тебя не видали, Кащея Бессмертного. Вечное Дарье мученье с тобой. Сам ты хренова родня.

Иван остался на крыльце один. К нему подошла курица и стала что-то потихоньку кокотать, поглядывая на хозяина круглым глазком.

— Что, яйцо снесла? — улыбнулся Иван. — Ну, Дашка придет, так приберет. От меня нынче толку мало, сама видишь.

Курица как будто все поняла, ушла под крыльцо. Иван постепенно успокоился, только разболелась голова. Он бросил на крыльцо телогрейку, которая висела тут же, на гвозде, и лег.

По небу бежали редкие, небольшие облака. Кругом все зеленело и сверкало. Посаженная им после войны рябина невнятно пошумливала около бани. По дороге проехал бензовоз, покачиваясь и ныряя носом в ямины да ухабы.

Что стоит эта его жизнь, думал Иван, ничего она не стоит и от него не зависит нисколько, идет сама по себе, как когда-то кем-то заведено, идет, не останавливается, хоть есть ты на свете, хоть нету тебя. Никто из-за этого не расстроится, не заплачет. Теперь вот измяло его, а что от этого переменилось? Трактор уже вытащили, отремонтировали, кто-то теперь другой будет ездить на нем, люди найдутся.

Что особенного сделал он в жизни? Ну, воевал, так ведь и все воевали, работал, и другие работали, женился, детей вырастил, так ведь и у всех так.

Прежде Ивану казалось, что он какой-то особенный, ни на кого не похожий. И эта его непохожесть будто бы давала ему особенные права в жизни. Да и люди говорили, что его уж ни с кем не спутаешь, только у него такая походка, только он так надевает кепку. А Иванова изба, ишь, как она отличается от других изб, и поставлена-то боком к деревне, ни у кого ведь так избы не стоят.

Да, наверное, так оно и есть, особенный он человек, иронически рассуждал Иван, меня уж, парень, ни с кем не спутаешь, а теперь и подавно. Отличился. Иван? Какой это Иван? Да тот самый, который с моста свалился… Нет уж, не нужны ему такие отличия, пропади оно пропадом.

Вечером пришла с фермы Дашка и, не переодеваясь, занялась хозяйством, стала готовить пойло корове.

— Был ли фельдшер-то? — спросила она.

— Приходил, укол сделал, — отвечал Иван. — Слушай-ка, Дашка.

— Чего?

— Баню истопи, что ли. Хоть на полке полежу да погреюсь. Оно ведь не повредит.

— Истоплю, как управлюсь.

— Понеси леший с твоей этой управой, — пробормотал Иван. — Бросай ты свою ферму, Дашка. Все живут как люди, а у тебя минуты свободной нет.

— Кому за коровами-то ходить?

— А пускай ходят, кому охота.

— Чего городишь-то? Некому ведь и правда.

Дашка ушла доить свою корову, а Иван пристроился у окошка в избе, на улице заели комары. «Вроде и кровь из меня вся вышла, а лезут окаянные, — подумал он про комаров. — Значит, еще не вся вышла».

Дашка вошла в избу и стала хлопотать у печки. То ли налаживала сепаратор, чтобы молоко пропускать, то ли самовар ставила. Еще несколько раз прошла мимо Ивана, озабоченная какими-то своими бабьими делами.

Он уж за свою жизнь до того изучил все Дашкины движенья, ее походку, дыханье, что мог узнать ее с закрытыми глазами и даже по шагам угадать Дашкино настроение.

Вдруг Ивану пришло в голову, как бы он был без нее? Ведь ему не прожить одному. Даже вообразить не мог себе, если бы она куда-то вдруг пропала, перестала хлопотать, двигаться по избе, что-то переставлять с места на место, перетирать у печки посуду и делать тысячу всяких мелочей, какие приходится делать бабе каждодневно.

Или бы проснулся он утром, а вместо Дашкиной головы на подушке пустое место. А ведь когда-то он жил без нее и не горевал. И как он мог жить без нее? Удивительное дело, до чего меняется человек.

Ивану вдруг померещилась дикая мысль, что Дашка бросит его, оставит одного, вот сейчас-вдруг возьмет да и скажет: «Я, Ваня, ухожу от тебя, живи один, как хочешь. Дети наши выросли, сами мы остарели. Уеду я в город к дочери, а ты тут живи. А то дак выйду опять замуж за какого-нибудь старика, у которого руки и ноги целы».

— Дашка, где ты? — спросил Иван вдруг дрогнувшим голосом.

— Тут, а где мне еще быть? — откликнулась Дашка из-за печки.

— Чего делаешь-то?

— Сепаратор налаживаю, — спокойно отвечала Дашка. — Молоко-то ведь надо пропускать, так не оставишь.

— Не оставишь, — согласился Иван и вдруг сказал: — Дашка, ты бросай меня. Для чего тебе инвалид?

— Не брошу, — ровным голосом отвечала Дашка.

— Найди себе другого мужика.

— По мне дак и ты хорош. Пожалуй, лучшего мне и не найти.

Иван почувствовал в ее голосе усмешку, и сам усмехнулся, покачал головой:

— А что во мне хорошего? Только что жизнь прожили вместе.

— Уйди, не баламуть, — отмахнулась Дашка. — Только ты и смог такое придумать. Тьфу! Иди к лешему, бесстыжий. Несешь что попало.

— Да ведь язык без костей, — смутился Иван.

Солнышко уж давно закатилось, однако ночь стояла светлая, блеклая, как будто не настоящая.

Дашка повела Ивана в баню, раздела его, уложила на полке, а сама стала мыть голову в тазу.

Иван лежал, распластавшись на горячих досках, чувствуя, как болит и тает каждая косточка в его худом теле, дрожит каждая жилка, будто вот-вот лопнет. Но ему этого показалось мало.

— Плесни-ка на каменницу, — задыхаясь, проговорил он.

Дашка, шлепая по половицам, подошла к котлу, зачерпнула ковшом горячей воды и плеснула на камни. Зашипело по-змеиному, и Ивана будто погладило горячим утюгом, прошлось по спине, вдавило лопатки, обожгло уши, он простонал:

— Ух ты, мать честная!

— Терпишь ли? — спросила Дашка.

— Терплю кое-как. Давай бери веник да хлещи меня.

— Страшно и хлестать-то по больным костям, — пробормотала Дашка.

— Хлещи, тебе говорят!

Дашка принялась за дело. У Ивана захватило дух, веник драл больно и без того больное тело, однако он терпел, надо было терпеть. Только постанывал да поохивал, наконец сдался:

— Хватит, что ты! Так ведь и до смерти уходишь. Окати теперь водой, да буду я убираться отсюда, пока жив.

Дашка окатила его из таза водой, и он уполз кое-как в предбанник одеваться. «Ну, дак и ладно, не умер, — мелькало в голове. — Кости живы, а мясо нарастет».

В дверной проем было видно не много, темный лес да кусочек неба с дрожащим месяцем. В лесу монотонно попискивала какая-то ночная птица, в бане, за дверью, плескалась Дашка, видно, окатывалась.

«Вот оно как, вот из-за чего люди живут, — силился поймать Иван важную мысль. — Из-за всего этого, парень, из-за всего этого…»

Но мысль никак не давалась Ивану, хотя и была как будто проста и наивна. Тут где-то и носилась в призрачном, светлом воздухе, таилась в дрожанье месяца, в горьковатом запахе сажи, в Дашкиной возне за дверями и шуме крови в расслабленном его теле, слабом нытье в ногах и зуде молодой красной кожицы на голове. «Вот из-за чего, парень…» — снова подумал Иван, теперь уже убежденно, и позвал Дашку:

— Скоро ли ты?

Вместо ответа дверь растворилась, и, низко согнувшись, Дашка вышла к нему, тело ее мерцало впотьмах, как серебро, и пахло березовым веником.

— Вся уходилася, — пробормотала она. — Жарко истопила. Ой, как славно-то, господи!

После бани, хотя и было уж поздно, они еще сели за стол пить чай из самовара. Потом Иван сказал, когда все было убрано со стола:

— Ты ложись, а я еще посижу, покурю. Что-то спать неохота, днем, наверное, выспался.

Дашка бухнулась на кровать и сказала сонным голосом:

— Хоть бы до постели добраться. Беда с этими коровами, мухи да оводы не дают им покоя, бегают с места на место. Ведь до смерти уходишься за день, а вечером еще доить надо.

— Как не уходишься, — сочувственно сказал Иван, однако Дашка не расслышала его, провалилась в сон, как в черную яму.

Странное творилось в Ивановой душе. Может, оттого, что прежде некогда было сидеть днями в безделье с праздными руками. Вся его прежняя жизнь поломалась. Не надо было пробуждаться чуть свет, заводить трактор да ехать по бригадирову наряду. Да и сам бригадир не появлялся теперь, не маячил под окошком, будто уж не принимал всерьез Ивана, или как будто больше не было его на свете. Да и люди тоже не захаживали к нему, как бывало прежде, не одолевали просьбами, то сено им привезти, то дров или мешок муки из магазина.