Страница 63 из 64
За окном быстро темнело. Поезд часто нырял в тоннели, и тогда казалось, что уже наступила ночь. Вагон мягко покачивало. Федор Михайлович лежал с закрытыми глазами, но сон упорно не шел к нему. И опять воспоминания завладели им.
– Как быстро прошла жизнь, – думал он. Вот миновала война, которую он провел на фронте. Куда она его ни бросала! Венгрия, Чехословакия, потом Германия. Потом пришлось выехать на Дальний Восток.
И опять началась кочевая беспокойная жизнь на границе. За это время Дробышев исколесил побережье Приморья, Сахалина, Курил и Камчатки. Граница была морская, растянутая на сотни, тысячи километров, и каждый участок требовал непрестанного внимания. На смену обессилившей «Интеллидженс сервис» пришел новый противник. Наглый, самоуверенный, с еще не прошедшим хмелем победы, один во многих лицах, но с разными именами, будь то «Си-Ай Джи», «Си-Ай-Си» или «Эм-Ай-Джи», но с одной задачей, одной целью.
Перед Дробышевым расстилались воды Японского моря, стремительные проливы Лаперуза, Курильской гряды и Беринга, бесконечные просторы Тихого океана.
На далеких горизонтах дымили груженые до ватерлинии военные транспорты, цепочкой шедшие к берегам побежденной страны восходящего солнца и освобожденной от японцев Кореи.
В небе, в подозрительной близости к границе, мелькали реактивные самолеты со знакомыми опознавательными знаками. «Заблудившись», они часто пытались пролететь над нашей землей. Как только в воздух поднимались краснозвездные «ястребки», они отваливали и уходили в море. Чужие перископы бороздили морскую поверхность. Заслышав приглушенные выхлопы советских торпедных катеров, они торопливо ныряли в глубину.
Как-то в руки Дробышева попала «Дейли Мейл». На восьмой странице он наткнулся на фамилию Кребса. Всезнающий репортер сообщал читателям газеты, что прибывший в Шанхай полковник сэр Томас Ю. Кребс недавно за особые заслуги награжден орденом Британской Империи II степени. Значит, вместе с наградой он получил звание рыцаря – командора ордена.
Дробышев улыбнулся, вспомнив, как в осеннюю ночь тридцать первого года этот «рыцарь» бежал, спасая свою жизнь, бежал по размытому штормом морскому берегу.
Командировка Дробышева затянулась, и только осенью тысяча девятьсот пятьдесят шестого года он возвратился в Москву. У товарищей были семьи, дети, а он так и остался один. Дробышеву показалось, что он старик, никому не нужен и пора идти на покой. Федор Михайлович пошел к генералу Бахметьеву. И опять, так же, как и двадцать пять лет назад, оказывается, его начальник все знал. Знал, что он захандрил, и устал, и постарел.
– Ну, выкладывай, что у тебя там, – разглядывая Федора, улыбнулся Бахметьев.
Услышав, что Дробышев думает идти в отставку, Иван Васильевич усмехнулся.
– Значит, в старички записался! Смотри какой! А я, что же, молодой, не устал? Нет, ты это, брат, брось. Хандра на тебя напала, это так. Видно, плохо, что тебя никто не пилит, – сказал он, вспомнив слова двадцатипятилетней давности. – Ну, да мы тебя женим. Эх, нет в живых Василия Николаевича, он бы тебя пропесочил. Знаешь что? Ты вот до командировки на Восток просился в отпуск. Поезжай-ка в Сухуми, посмотри знакомые места. Поброди по берегу, попей вина, вспомни молодость и возвращайся. Поверь, все будет в порядке! А там, гляди, еще и женатый приедешь, так бывает. И всю хандру как рукой смахнет.
На другой же день Дробышев выехал в Абхазию.
Была поздняя осень, самое прекрасное время года, время созревания плодов, медленного увядания природы. Дни становились короче. Было еще тепло, но по ночам холодало.
Наконец-то он сможет удовлетворить свое тайное, все эти годы не проходившее желание – встретиться со своей молодостью. Знал, что это будет очень грустно, но отказаться от этой встречи не мог. Кто знает, придется ли еще когда-нибудь поехать туда. Хотелось побродить по знакомым местам, посидеть на берегу моря, встретить друзей, навестить могилу Елены. Наконец-то он признался себе в этом самом сильном желании.
Сквозь полусон Федор Михайлович почувствовал чье-то прикосновение.
– Подъезжаем к Сочи, – раздался негромкий голос. – Вы просили…
Дробышев поднялся, взглянул в окно и засмеялся.
– А как же Туапсе?
Он взглянул на сконфузившегося Зураба и вышел в коридор.
Действительно, все вокруг было новым. Вместо маленьких деревянных платформ выросли белоснежные и вычурные колонны нарядных станций, огромные клумбы и бетонные вазы с яркими южными цветами. Всюду в горах и ущельях из-за деревьев выглядывали дома отдыха и санатории с разбегающимися во все стороны дорожками. Непрерывное полотно пляжа с бесчисленными гигантскими цветастыми зонтами пестрело белыми и коричневыми купающимися. Одни из них восторженно махали руками проходящему поезду, другие провожали его ленивым взглядом. В пене прибоя, выбирая яркие ракушки и обточенные водой камешки, деловито копошились дети. Снова мелькали забытые названия – Шепси, Аше, Лоо, Дагомыс, Сочи.
Наконец, после длинного туннеля открылась залитая солнцем Гагра с цветами, морем, толпами отдыхающих.
Поезд снова ушел надолго в горы. Слева промелькнуло Бзыбское ущелье с матовой ниточкой дороги к Рице, неповторимому Голубому озеру. Справа, в дымке, показалась и исчезла Пицунда. Снежные вершины подошли совсем близко. Похолодало и стало темней. Когда-то, в погоне за неуловимой бандой, он исколесил эти места, где верхом, где пешком, спал одним глазом в холодных кошах, сидел в засадах, напряженно прислушиваясь к шорохам и посвистам ночного ветра. А сейчас? Да! Изменилась древняя Абхазия, «страна Души».
Поезд прошел лесистую полосу Гудаутского района и, вырвавшись из нее, начал спускаться снова к морю. Дробышев открыл окно и, горя от нетерпения, смотрел вперед. После короткой остановки в Гудаутах, разросшихся и похорошевших, поезд шел вдоль берега. Вот виадук, около которого он арестовал Гумбу, вот окруженный пеной подводный камень, памятный по последней перестрелке. Вот Приморское, а за ним Ахали-Афони с его белой громадой монастыря, с санаториями, со старыми ивами и прудами. Справа проплыла свеча маяка. Скоро и Сухуми, незабываемый город неповторимой молодости!
Кто остался у него там, кто помнит его? Выросли новые люди, бегавшие при нем в коротеньких штанишках. Они ничего не помнят: ни борьбы с врагами, которую вели их отцы и деды, ни боев на перевалах с отборными полками альпийских стрелков, всяческих «эдельвейсов» последней войны. Не помнят пустого, обезлюдевшего моря, проволочных заграждений на этих нарядных пляжах, всей этой ощетинившейся границы. Все создано для них, и они принимают это как должное.
Он действительно не узнал его. На месте малярийного болота, как в сказках Шахерезады, вырос вокзал – дворец с ажурной вязью колонн, с острыми шпилями, уходящими в небо, огромный, залитый солнцем.
Новенькая «Победа» за несколько минут доставила его в город. У воздушной, легкой и белой платформы Бараташвили[10] он попросил шофера остановиться, перешел широкую асфальтированную улицу и остановился у изгороди Ботанического сада. Не было тенистой запущенной аллеи, по которой когда-то бежала Елена.
Шарообразные, аккуратно подстриженные, стояли декоративные буксусы и лавровые деревья, между ними пламенели канны. На одной из магнолий белел не успевший упасть цветок. По-летнему светило солнце. У Дробышева сразу ослабели ноги, он присел на камень у ограды. С другой стороны улицы за ним удивленно наблюдал шофер. В машине монотонно отстукивал счетчик. Рядом с такси, в ларьке, изнывая от жары и скуки, продавец ел мороженое. Прошел электровоз с длинным составом товарных вагонов, прогудел и скрылся в туннеле. Было тихо и буднично. На противоположной стороне стояли большие дома из белого камня с нарядными балкончиками. Раньше здесь прятались в зелени маленькие деревянные домики. Он поднялся и пошел к машине.
Вечерело. Кое-где вспыхивали огни лампионов. С наступлением сумерек все больше гуляющих заполняло набережную, улицы и сады.
10
Бараташвили Николоз – крупнейший грузинский поэт-романтик XIX века.