Привести в исполнение

На черной чугунной тумбе, исправно простоявшей здесь девяносто лет, сидел улыбающийся старичок с выцветшими зеленоватыми глазами, большим, в красных прожилках, носом и седым венчиком волос, обрамлявшим гладкую, розово отблескивающую лысину. В руках он держал старомодную клеенчатую сумку и соломенную шляпу.

– Привет рыболовам! – весело крикнул он, взгромоздил шляпу на голову и, довольно бодро вскочив с разогревшейся за день тумбы, поздоровался за руку вначале с Сергеевым, потом с Поповым. – А где же остальные? Неужели опаздывают? Водка-то небось скисает!

Это был ветеран МВД, отставной полковник Ромов, по прозвищу Наполеон, которое относилось не к внешности или чертам характера, а к излюбленной истории о том, как в сорок седьмом году он чуть не насмерть отравился пирожным, съеденным в буфете наркомата. Наверное, отравление и впрямь было сильным, раз происшествие так врезалось в память. К тому же оно дало побочный эффект: заядлый курильщик Ромов на всю жизнь получил отвращение к табаку. «Ты бы запатентовал этот способ и лечил от курения, стал бы миллионером», – подначивал Викентьев, когда Наполеон с увлечением в очередной раз начинал про присыпанное подрумяненными крошками пирожное, которое он съел почти через силу, можно сказать, из жадности. Но перебить мысль рассказчика удавалось редко и только одним способом – надо было спросить: «А что, в буфете в те годы пирожные продавались?»

Тогда Наполеон входил в раж: «Все там было – и икра, и крабы, и водка, и коньячок… Хочешь – прими сто пятьдесят в обед, или звание обмой, или приехал кто с периферии – пожалуйста! Но пьяных не было! И дисциплина – с нынешней не сравнить…»

– А как с нарушениями соцзаконности? – подмигивал Викентьев, и благодушно-ностальгическое настроение Ромова исчезало без следа.

– Не было никаких нарушений, – побагровев, кричал он, яростно грозя пальцем, – сейчас у вас нарушений в сто раз больше! На улицу не выйдешь!

Впрочем, в последние годы, когда волна разоблачений захлестнула страницы газет и журналов, Наполеон старался обходить острые темы и не принимал участия в подобных разговорах. Только пару раз сорвался: зашел с газетой, шмякнул ею по столу и пустил непечатную тираду.

– Вот она, ваша законность, почитайте! Завезли на элеватор элитное зерно, зараженное долгоносиком, и весь урожай псу под хвост! Разве это не вредительство?! А директору выговор за халатность! – Он махнул рукой и, ругаясь самыми черными словами, чего обычно за ним не водилось, вышел из кабинета, громко хлопнув дверью.

Да когда зимой выпал большой снег, остановился транспорт, стали проваливаться крыши домов, порвались электропровода, вышли из строя котельные, полопались трубы и несколько микрорайонов остались без воды, света и тепла, Ромов тоже пришел в неистовство.

– Сталина ругаете! Да в сорок первом немцы под самой Москвой, мороз сорок градусов, бомбежки, а город жил нормальной жизнью! А сейчас захолодало до двадцати, и все разваливается! А если минус сорок ударит? Тогда без всяких немцев, без артобстрелов люди начнут прямо на улицах замерзать! И пекарни остановятся, с голоду будете пухнуть! Хозяева, мать вашу!

Когда Наполеон гневался, он весь трясся, покрывался красными пятнами, во рту прыгал зубной протез и во все стороны летели капельки слюны. Казалось, вот-вот его хватит апоплексический удар. Но было в этой ослабленной возрастной немощью ярости нечто такое, что не располагало к снисходительной усмешке: вот, дескать, разошелся старый мухомор! Многие коллеги помнили фотографию на безнадежно просроченном удостоверении начальника отдела центрального аппарата НКВД Ивана Алексеевича Ромова: могучая, распирающая стоячий воротник мундира шея, тяжелый, исподлобья, взгляд, мощная, с бульдожьим прикусом челюсть. Тогда он не был таким улыбчивым симпатягой, как вышедший десять лет назад в отставку, но каждый день приходящий в управление Наполеон.

Именно в образе доброго веселого дедушки, любителя рыболовных походов и не дурака выпить предстал перед Валерой Поповым наставник молодых Иван Алексеевич Ромов, который тщательно скрывал жесточайший геморрой и ревматизм, а потому никому бы не признался, что с трудом заставил себя оторваться от приятно греющего чугуна причального кнехта и с ужасом думает о предстоящей ночевке на холодной земле.

– Ну это у них пусть скисает, а мы можем и сами начать. – Ромов тряхнул сумкой: внутри звякнуло стекло.

– Не надо было, аксакал, сказали же – все сами подготовим, – буркнул Сергеев и огляделся. – Да вот и ребята.

С опозданием в три минуты к причалу подошел катер Эда Тимохина. На корме стоял по стойке «смирно» Гальский в цветастых, до колен, трусах и салютовал надкусанной палкой полукопченой колбасы. Ноги у него были белые и тонкие, как макаронины.

– По машинам! – дурашливо закричал он и дал колбасой повелительную отмашку.

Сергеев и Попов спрыгнули первыми, потом сгрузили Ромова, который изобразил, будто спустился сам и ему только слегка помогли.

В катере немного хлюпала вода, все разулись. Иван Алексеевич снял допотопные босоножки, кряхтя, стащил клетчатые носки с болтающимися носкодержателями.

– Видали, что выдают заслуженным чекистам, – подмигнул коллегам Сергеев. – Чтобы было куда пистолеты цеплять.

– Ну их к черту, эти пистолеты, – отдуваясь, сказал Ромов. – Терпеть их не могу.

– Что так? – поинтересовался Сергеев, стягивая рубашку. Попов увидел на бугрящейся мышцами загорелой груди длинный белый шрам, перехваченный следами швов.

– Чуть под трибунал не попал, – ответил Ромов, по-хозяйски заворачивая в газету носки и босоножки.

– В октябре сорок первого получил пистолет – «ТТ», весь в смазке, только со склада, взвел курок и прицелился, дурак, в ногу. Потом чуть отвел в сторону, нажал, а он как бахнет! Как там патрон оказался – хрен его знает! И сижу весь мокрый – завтра боевая операция, вот и объясняй трибуналу про случайный самострел… Тут и не посмотрят, что смершевец… – Ромов нервно крякнул.

– Хватит про страшное, Алексеевич. – Гальский достал из тесной каютки гитару, подмигнул Попову: —

Пел он нарочито надрывно, с блатными интонациями.

– Тьфу на тебя! – рассердился Ромов. – Эти пакости у меня уже вот здесь сидят…

Он похлопал себя по затылку.

– Неужели хороших песен нету?

– Какую сыграть, аксакал? – охотно откликнулся Гальский. – Концерт по заявкам!

– Какую? – Ромов озорно прищурился, подумал. – Давай эту: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…»

Гальский выдал замысловатый перебор.

– Да я ее всю-то и не знаю…

– Эх, молодежь, совсем отдыхать не умеете, – сокрушенно сказал Иван Алексеевич. – А Валера-то на гитаре играет?

– Немного, – отозвался Попов. – Под настроение.

– Настроение скоро будет, – пообещал молчавший все время Тимохин, чуть качнул штурвал. – Пять бутылок взяли.

– Ого, – умилился Иван Алексеевич. – И у меня есть. Зачем столько? – И с детской непоследовательностью добавил: – А ведь ни разу не слышал, чтоб выливали…

Заходящее солнце еще сохраняло силу, Попов расстегнул рубашку, Ромов сделал то же самое. Его белое дряблое тело контрастировало с атлетической фигурой Сергеева, но у Сергеева был один пупок, а у Ивана Алексеевича три. Попов не сразу понял, что это давние пулевые ранения.

Катер мерно подбрасывало на боковой волне. Валера Попов откинулся на жесткую спинку сиденья, закрыл глаза и расслабился. Гальский тихо, для себя, перебирал струны, Ромов и Сергеев негромко разговаривали.

– Как твой пацан-то? – с неподдельным интересом спросил Наполеон.

– Нормально. Учится, в волейбол играет. Длинный… Я когда-то тоже мяч любил. Это уже потом бороться стал…

– А пацана-то не хочешь учить? Небось пригодится.