Страница 43 из 56
Мужчина взял себя в руки.
– Нет, – повторил он ровным голосом, не вставая с колен. – Им тут хорошо. Оставь их здесь.
Анна Мария замялась. Похоже, она хотела сказать что-то еще или что-то сделать, но вместо этого повернулась и вышла, уводя с собой Бенджи и Хейли.
Энсель поднялся, опираясь о стену, и, держась за нее, добрался до ванной на первом этаже. Включив свет над зеркалом, он уставился в собственные глаза. Злобные, с красными сосудами, змеящимися по белкам. Энсель вытер пот со лба и верхней губы и раскрыл рот, чтобы заглянуть в горло. Он ожидал увидеть воспалившиеся миндалины или гнойники с белыми головками, но ничего такого не обнаружил. Любое шевеление языка отзывалось болью, однако ему удалось поднять его и заглянуть ниже. Слизистая воспалена, просто горит огнем. Энсель прикоснулся к ней кончиком пальца – боль мгновенно пронзила его, распространившись по челюсти на шею. Горло сдавил лающий кашель, от которого на зеркале остались темные точки. Кровь, смешанная с чем-то белым – может, мокротой? Некоторые брызги выглядели чуть ли не черными, будто он выхаркнул из себя что-то более плотное, начав уже гнить изнутри. Энсель потянулся к одной из менее темных крупиц и кончиком среднего пальца снял ее с зеркала, поднес к носу, понюхал, растер большим пальцем. Вроде бы кровь, но обесцвеченная. Он сунул палец в рот и тут же потянулся за второй крупицей, которую сразу отправил в рот. Никакого вкуса он не почувствовал, зато создалось ощущение, что с языка немного спало воспаление.
Энсель наклонился и слизнул кровяные сгустки с холодного стекла. Он ожидал, что его вновь пронзит боль, но нет, как раз наоборот: жжение во рту и горле пошло на убыль. Даже слизистая под языком поблекла, не говоря уж о том, что и боль практически сошла на нет. Постукивание тоже притихло, хотя полностью не исчезло. Он всмотрелся в свое отражение, пытаясь понять, что происходит.
Облегчение пришло лишь на короткое, безумно короткое мгновение. Горло вновь сжало, словно перехваченное чьей-то могучей рукой. Энсель оторвал глаза от зеркала.
Герти заскулила и бочком подалась от него, затрусила в гостиную. Пап на кухне царапал дверь черного хода, просясь во двор. Увидев Энселя на пороге кухни, он весь сжался. Энсель постоял – горло саднило все сильнее, – потом полез в шкафчик, где хранилась собачья еда, и достал коробку собачьего печенья «Милк боун». Зажав одну «косточку» между пальцами, как делал всегда, Энсель направился в гостиную.
Ноздри Герти раздулись, она принюхалась.
Брррум… брррум…
– Ну иди же, девочка. Возьми печенинку.
Герти медленно поднялась на все четыре лапы, сделала маленький шажок вперед, остановилась, снова принюхалась. Она инстинктивно чувствовала какой-то подвох.
Энсель, однако, оставался на месте, и это успокоило собаку. Она двинулась по ковру, наклонив голову и настороженно поглядывая на хозяина. Энсель одобрительно кивал. Биение в голове с приближением собаки усиливалось.
– Ну же, Герти! Вот умница.
Герти подошла и толстым языком лизнула печенье, задев пальцы хозяина. Потом еще раз. Ей хотелось довериться ему, хотелось получить угощение. Энсель положил на голову собаки свободную руку и начал поглаживать – обычно ей это очень нравилось. Слезы потекли у него из глаз. Герти потянулась вперед, чтобы зубами взять печенье из его пальцев, и тут Энсель вцепился в ошейник и навалился на собаку всем своим весом.
Герти принялась вырываться. Грозно зарычав, она попыталась укусить хозяина, но ее испуг только разжег ярость Энселя. Сунув руку под нижнюю челюсть Герти, он крепко сжал пасть собаки, задрал ее голову, прижался ртом к пушистой шее и впился в нее зубами.
Прокусив шелковистый, чуть сальный покров, Энсель вгрызся глубже. Собака дико завыла, а Энсель, не обращая на это внимания, прокусывал ее шерсть, кожу, мягкую плоть, и наконец в его рот хлынул горячий поток крови. Герти забилась от боли, но Энсель держал ее крепко, он все сильнее задирал собаке голову, обнажая шею.
Кровь! Он пил кровь собаки! Пил каким-то странным образом – не глотая и не переваривая. Словно у него в шее появился некий новый орган, о существовании которого он ранее не подозревал. Энсель не понимал, что творит, он знал только, что происходящее приносит ему безмерное удовлетворение. Боль уходила. И он ощущал власть. Да… власть. Он высасывал жизнь из другого существа.
Пап вбежал в гостиную и завыл. Он выл громко, печально, словно в комнате звучал скорбный фагот. Энсель понял, что это надо немедленно прекратить, пока не переполошились соседи. Он оставил на полу подергивающуюся Герти, вскочил – сила и энергия просто переполняли его, – метнулся через комнату к Папу, опрокинув по пути торшер, и настиг неуклюжего пса, когда тот попытался улизнуть в коридор.
Какое же наслаждение доставила ему кровь второй собаки! Он чувствовал, что наступил переломный момент, как если бы он был сифоном и желаемая перемена давления наконец наступила. Живительная влага, насыщая его, сама текла в рот, подгоняемая сердцем Папа.
Закончив, Энсель некоторое время тупо сидел на полу, медленно приходя в себя, возвращаясь в реальность. Посмотрев на мертвого пса, он словно очнулся, и его прошиб холодный пот раскаяния.
Энсель поднялся, увидел лежащую на ковре Герти, посмотрел на свою грудь, пощупал прилипшую к телу футболку, мокрую от собачьей крови.
«Что со мной происходит?» – недоуменно спросил он себя.
Кровь образовала на клетчатом ковре отвратительное черное пятно. Однако ее натекло не так уж и много. Только сейчас Энсель вспомнил, что пил собачью кровь.
Он начал с Герти. Подошел к ней, коснулся шерсти, зная, что собака мертва – что он убил ее! – а потом, пересиливая отвращение, закатал сенбернара в запачканный ковер. Энсель поднял сверток, через кухню вынес во двор и прошел к сараю, где они держали собак. Войдя внутрь, Энсель опустился на колени, раскатал ковер и вывалил Герти на землю, после чего отправился за Папом.
Он уложил собак у стены с садовыми инструментами. Отвращение к себе Энсель уже не испытывал. Напряжение в шее сохранилось, но зато она больше не болела. Воспаление в горле как рукой сняло. Прояснилось и в голове. Энсель посмотрел на свои окровавленные руки и, пусть с неохотой, тем не менее принял то, чего не мог постичь.
Важно то, что от содеянного ему стало явно лучше.
В доме Энсель поднялся в ванную на втором этаже, снял запачканные кровью футболку и трусы, надел старый спортивный костюм, зная, что Анна Мария и дети могут вернуться в любую минуту. Разыскивая в спальне кроссовки, Энсель почувствовал, что биение возвращается. Не услышал – именно почувствовал. И пришел в ужас, осознав, что означает такое биение.
Голоса у парадной двери.
Семья вернулась.
Энсель скатился вниз и, успев незаметно выскочить из двери черного хода, побежал по двору; под босыми ногами он ощущал травяной покров. Он убегал прежде всего от биения, которое заполняло его голову.
Энсель повернул к подъездной дорожке, но услышал на темной улице голоса. Тогда он нырнул в собачий сарай, дверь которого оставил открытой, и тут же захлопнул за собой обе створки. А вот что делать дальше, он уже не знал.
У боковой стены лежали мертвые Герти и Пап. Энсель с трудом удержал внутри вопль:
«ЧТО Я НАДЕЛАЛ?!!»
Нью-йоркские зимы искривили створки сарайной двери, так что они уже неплотно прилегали друг к другу. В щель Энсель увидел, как на кухне Бенджи наливает из-под крана стакан воды: его голова возвышалась над подоконником. Потом в поле зрения появилась тянущаяся к стакану ручонка Хейли.
«Что со мной происходит?!» – билась в голове мысль.
Энсель подумал, что сам похож на собаку – собаку, которая резко изменилась. Он стал похож на бешеного пса.
«Я заболел какой-то формой бешенства», – решил Энсель.
Раздались детские голоса. Бенджи и Хейли вышли на заднее крыльцо, освещенное лампой над дверью, и принялись звать собак. Энсель огляделся, схватил стоящие в углу грабли и быстро, бесшумно всунул черенок в ручки двери. Главное, чтобы дети не вошли в сарай. И чтобы он сам не вышел из сарая.