Страница 40 из 56
Гэри Гилбартон налил себе виски. Семья – родственники с обеих сторон – и друзья наконец-то ушли, оставив в холодильнике кое-какую еду, переложенную в четыре контейнерa, и кучу салфеток в корзинках для мусора. Завтра они вернутся к привычной жизни, а потом будут еще долгие годы рассказывать о случившемся…
«Моя двенадцатилетняя племянница была в том самолете…»
«Моя двенадцатилетняя кузина была в том самолете…»
«Двенадцатилетняя дочь моего соседа была в том самолете…»
Бродя по своему девятикомнатному дому в зеленом пригороде Фрибурга, Гэри ощущал себя призраком. Он прикасался к разным вещам – к стулу, стене… и ничего не чувствовал. Жизнь потеряла смысл. Конечно, оставались воспоминания, они могли облегчить боль, но, скорее, грозили свести с ума.
Он отключил все телефоны, после того как начали звонить репортеры, желая узнать хоть что-нибудь о самой юной из умерших в самолете. Якобы чтобы добавить истории трогательности. Какая она была? – спрашивали они. Гэри потребовался бы остаток жизни, чтобы написать один абзац о своей дочери Эмме. И это был бы самый длинный абзац в истории.
Он в большей степени скорбел об Эмме, чем о Бервин, своей жене, потому что дети – наше второе «я». Он любил Бервин, но она… как бы просто погибла, и все. А вот вокруг маленькой мертвой девочки его память крутилась, как вода, которая бесконечно утекала и никак не могла уйти в сливное отверстие.
Один из приехавших друзей, адвокат, – за последний год он ни разу не побывал в этом доме – увел Гэри на несколько минут в кабинет. Усадил и сказал, что в самом скором времени он, Гэри, станет очень богатым человеком. Такая юная жертва, как Эм, жизнь которой закончилась, практически не начавшись, гарантировала огромные выплаты в результате внесудебного соглашения.
Гэри не отреагировал. Долларовые значки не запрыгали у него перед глазами. И этого парня он не выбросил из дому. Ему было все равно. Он ничего не чувствовал.
Несколько родственников и друзей предложили ему провести эту ночь у них, чтобы не оставаться одному. Гэри убедил всех, что в этом нет никакой необходимости, хотя мысли о самоубийстве уже приходили ему в голову. Это были не просто мысли – твердая решимость, неизбежность. Но позже. Не теперь. И эта неизбежность действовала как бальзам. Только такое «соглашение» будет что-то значить для него. Но сначала предстоит кое-что сделать, а уж потом он поставит точку – после того, как уладит все формальности. После того, как построит в честь Эммы мемориальную детскую площадку. После того, как учредит именную стипендию. Но до того, как этот дом, населенный призраками, будет продан.
Он стоял посреди гостиной, когда раздался дверной звонок. Времени было уже хорошо за полночь. «Если это репортер, – решил Гэри, – я наброшусь на него и убью». Вот так. Заявляться в скорбный дом в столь поздний час. Да он просто разорвет пришельца на части!
Гэри распахнул дверь, и бурлящая в нем ярость разом сошла на нет.
На коврике стояла босоногая девочка. Его Эмма.
На лице Гэри Гилбартона отразилось изумление, и он медленно опустился перед дочерью на колени. Лицо Эммы напоминало маску – ни реакции, ни эмоций. Гэри протянул к девочке руку – и заколебался. А вдруг при прикосновении дочь лопнет как мыльный пузырь и исчезнет навсегда?
Потом он все-таки коснулся ее руки, сжал тоненький бицепс. Ощутил материю платья. Дочь была – настоящая. И она была – здесь, рядом. Гэри привлек Эмму к себе, обнял, прижал к груди.
Он отстранился, вновь посмотрел на дочь, откинул пряди волос с ее веснушчатого личика. Как такое могло быть? Гэри окинул взором лужайку с поволокой тумана, оглядел улицу, пытаясь понять, кто же привез Эмму.
Подъездная дорожка была пуста. И никакого шума отъезжающего автомобиля.
Эмма одна? А где тогда ее мать?
– Эмма… – только и сказал он.
Гэри поднялся, провел дочь в дом, закрыл дверь, включил свет. Эмма будто оцепенела. На ней было платье, купленное матерью специально для этого путешествия. Надев его в первый раз, она показалась в нем такой взрослой. Один рукав испачкан грязью… а может, кровью? Гэри оглядел дочь со всех сторон, обнаружил кровь на босых ногах – а где же туфли? – царапины на ладонях, синяки на шее. И еще она была очень грязной.
– Что случилось, Эм? – спросил он, взяв ее лицо в ладони. – Как тебе удалось спас…
Волна облегчения снова прокатилась по нему – он едва не упал от избытка чувств и крепко прижал Эмму к себе, затем поднял, перенес на диван, усадил. Она была измученна и при этом оставалась странно пассивной. Так не похоже на его всегда улыбающуюся, энергичную Эмму!
Гэри пощупал лицо девочки, как всегда делала мать, если Эмма вела себя необычно, и обнаружил, что оно горячее. Очень горячее. А кожа – ужасно бледная, чуть ли не прозрачная. Гари увидел и вены, четко проступающие красные вены, которых никогда раньше не замечал.
Синева глаз Эммы, казалось, поблекла. Наверное, она получила травму головы и, скорее всего, находится в шоке.
Мелькнула мысль о больнице, но нет, Гэри больше не отпустит дочь. Ни за что!
– Ты дома, Эмма, – улыбнулся он девочке. – Все будет хорошо.
Гэри взял ее за руку, потянул, чтобы она встала, и повел на кухню. Еда – вот что сейчас нужно. Он усадил девочку на ее стул и не спускал с дочери глаз, пока в тостере поджаривались два вафельных коржа с шоколадной крошкой – ее любимое лакомство. Эмма сидела, безвольно свесив руки, и тоже наблюдала за ним, но не смотрела в упор. И кухню не оглядывала вовсе. Вообще не реагировала – никаких милых глупых историй, никакой болтовни о школе.
Вафли выпрыгнули из тостера. Он намазал одну маслом, полил сиропом, накрыл сверху второй, положил на тарелку и поставил перед девочкой. Сел и сам. Третий стул – стул мамули – по-прежнему пустовал. Но ведь дверной звонок мог вновь подать голос.
– Ешь, – сказал он.
Эмма еще не взяла вилку. Он отрезал кусочек вафли, поднес к ее рту. Девочка не разжала губ.
– Не хочешь?
Он отправил отрезанный кусок в рот, пожевал, показывая, как это делается, и предпринял вторую попытку – снова никакой реакции. Слеза скатилась по щеке Гэри. Теперь он понял, что с его дочерью произошло что-то ужасное, но решительно отогнал эти мысли.
Она была рядом, она вернулась домой.
– Пойдем.
Он повел девочку в спальню на втором этаже. Вошел в комнату, Эмма осталась на пороге. Огляделась. Вроде бы узнала, увидела что-то знакомое из далекого прошлого. Такой взгляд мог бы быть у глубокой старухи, которая каким-то чудом вернулась в спальню своей молодости.
– Тебе нужно поспать, – сказал Гэри и начал рыться в ящиках комода в поисках пижамы.
Эмма по-прежнему стояла в дверях, свесив руки по бокам. Гэри повернулся, держа в руке пижаму:
– Хочешь, чтобы я тебя переодел?
Он опустился на колени и снял с Эммы платье – его обычно очень скромная дочь не запротестовала. Гэри увидел новые ссадины, большой синяк на груди. Ее ноги были ужасно грязные, в трещинках больших пальцев запеклась кровь. Тело Эммы пылало.
Никакой больницы! Свою дочь он больше никуда не отпустит, глаз с нее не спустит!
Гэри наполнил ванну теплой водой и посадил в нее дочь. Сам он присел рядом и аккуратно провел намыленным платком по ссадинам. Эмма даже не поморщилась. Он вымыл шампунем и кондиционером ее грязные прямые волосы.
Эмма смотрела на него темными глазами, но никак не реагировала. Она пребывала в трансе. Или в шоке. Травма…
Он сделает все, чтобы ей стало лучше!
Гэри надел на Эмму пижаму, достал из плетеной корзины в углу большой гребень и принялся расчесывать светлые волосы дочери. Гребень застревал в путанице волос, но девочка не морщилась, не жаловалась.
«Это галлюцинация, – подумал Гэри. – Я потерял связь с реальностью».
Потом – он все еще расчесывал дочке волосы – пришла новая мысль: «А наплевать, черт побери!»
Гэри откинул одеяло, уложил дочь в кровать, как привык укладывать, когда она была совсем маленькой, укрыл, подоткнул одеяло. Эмма лежала не шевелясь, ее черные глаза были открыты.