Актриса

— Гони, шеф, — заорал Сивке-Бурке Иван-дурак.

Шеф, флегматично откинувшись на сиденье, не торопясь, спросил, куда гнать и зачем гнать, потом добавил, что мы куда-то спешим, может, в Рио-де-Жанейро или в Монте-Карло?

— Да, да, мы как раз спешим к папе Карло.

— И куда? — спросил водитель.

— Ба… па… та, — заикнулся было я объяснить ему членораздельно, но брат мой Боря бескультурно оборвал мою членораздельную речь:

— Заткнись, кретиноватый, без тебя тошно, — и шефу: — Гони, шеф, а то убью!..

Да, деньги правят миром, и люди гибнут за металл. На моих глазах гибнут. Тут же Б. зашвырнул меня на переднее сиденье, себя вместе со шмотками на заднее, скакнув при этом, как горный молодой козел за козлицей, и задрожал крупной дрожью, ясно и доходчиво. Шофер, видать, не хотел гибнуть за Борькин металл и нехотя спросил: куда же в общем-то хотели бы мы съездить?

— В аэропорт, шеф, гони, давай, вперед, заводи, пошел, но-о!

Таксист лениво выбросил окурок в окно, повернул ключ в замке зажигания, да как рванет с места, что я чуть не перелетел к Борьке на заднее сиденье. Ур-ра, покатили!

— Эх, тачанка, растачанка, — радостно возопел я и захлопал в ладоши. Машины люблю, хоть тюхтелями корми. Всю жизнь согласен ездить и не устану. Тачанка катила как растачанка, а брательник Борька мой, поостыв, со скоростью, которой я от него никак не мог ожидать, и вообще не идущей к его внушительной фигуре будущего министра здравоохранения, стал задавать шоферу тысячу и один вопрос, причем все разом и сразу:

— Сколько часов ехать до Адлера? а успеем доехать? а километров сколько туда (а отсюда и рубликов, они у нас приближались к абсолютному нулю)?

Шофер не спеша и, как мне казалось, обиженно покручивал баранку, но на последний вопрос ответил:

— Сто тридцать до самого аэропорта, до Адлера чуток поменьше.

Ну, если кондрашкевич не хватил моего брата тут же, окончательно и бесповоротно, то жить ему на этом свете очень долго и жилец он прочный, я за него спокоен.

— А?! — возопил жилец. — Что, нет, тпру, стой, назад, шеф, в кемпинг, деньги, о, будь ты проклят (это я проклят, вот скотина, И-ва-ан-дурак).

— Вперед, погоняй, шеф, галопом, но-о!

— Слушай, — осмелился я, — что ты, как Иван Кизимов на коне: тпру, но-о, стой. Тут тебе не ипподром, а салон легкового автомобиля «Волга» — ГАЗ-21 М.

— У, знаток! Душить таких знатоков надо! (Ильфа знает.)

— Всех не передушишь, — пискнул я.

Заднее грозовое дыхание обожгло мой затылок, и я решил лучше понаслаждаться (предварительно вспомнив мудрую папину поговорку: не трогай Б. — не будет Г.). Кемпинг, в котором мы до недавнего жили и процветали, придвинулся быстро, как рай.

— Найдешь клиента, переносок, — и он, недоносок, сорвал с носа фирменные дымчатые очки, — возьмешь как можно больше, по пути не разбей, не разлей, не опрокинь, не переверни, не потеряй и пулей назад. В твоем распоряжении одна минута сорок пять секунд. Опоздаешь: урою, как древние мамонта, — без возврата.

Почему он выделил мне минуту и сорок пять секунд, а не сорок или не пятьдесят — до сих пор для меня загадка.

Клиент Бромберг сидел в своей палатке (как у нормальных: с деревянным полом) и в неограниченном количестве поедал свой обед. Я пулей залетаю в палатку (как было приказано), свято памятуя об урываемом, то ли урывающемся мамонте, попутно пытаясь высвободить из цепкого плена своей конопатой памяти остаточные знания из истории древнего мира, чтобы хоть знать, как это делалось в палеозойской эре.

Клиент Бромберг обтер губы и повернулся ко мне.

— Клиент дозрел? — запросил я.

— Что? — спросил он, не понимая. — Груши? Хреновые, им бы еще пару недель на веточках поболтаться.

— Очки, — вставляю я открытым текстом.

— Что очки? — не понимает клиент.

— Двадцать пять, — продолжаю я.

— Нет, — понимает он.

— Сколько? — телеграфирую я.

— Десять, — отстукивает он.

— Ху… — говорю я, — то есть нехорошо.

— Что? — спрашивает он.

— Двадцать, — не сдаюсь я, и моя спина уже физически ощущает первую лопату земли, брошенную на нее.

— Тринадцать, — сопротивляется клиент.

— Пятнадцать, — ору я, — и вперед к победе ком… ой, это не сюда.

— Законтачило, по рукам.

— Вперед!! — ору истошно я.

Обратно к машине я несусь со скоростью, гораздо превышающей мировые достижения на спринтерских дистанциях.

— Две минуты и пять секунд, — скрипит над ухом брат мой Боря, и я инстинктивно вжимаюсь в сиденье, как при катапульте. Счас как катапульнет! Машина уже застремилась и понеслась вперед навстречу яркому солнечному свету.

— Сколько? — не выдерживает Б. томительного ожидания.

— Пят-т-пят-т-надцать, — заикаюсь я от незнания последующей реакции.

— Можно, — одобряет оно, и я дико верещу от радости:

— Эх, яблочко, куды ты котишься?

Эх, к Борьке в рот попадешь, больше не воротишься.

Между тем наша тачанка раскочегарила под сто тридцать — кто б мог подумать. Я лично обожаю гонки. Скорость — моя стихия. Вот чего бы не сказал про брата Борю. Вначале — куда ни шло — трасса была прямая, а за Мацестой начался уникальнейший кусок Новороссийско-Сухумской дороги во фьордах. Вот это люкс, вот это классика. Наш «мотор» вбурился в них, как нож в масло, не сбавляя скорости. Одна рука у водителя нехотя лежит на руле, вторая покоится на окошке, папироска лениво дымится в приоткрытом рту, а на спидометре… 140 километров в час. Вот это я люблю. Скорость — прежде всего, скорость — превыше всего. Кстати, о скорости: их он не переключил ни разу за все приятнейшие мгновения нашей нескучной поездки. Это был виртуоз, жонглер и гений баранки. Он выкручивал и вытаскивал на бешеной скорости машину из таких абсолютно безнадежных ситуаций и положений, в которые он сам предварительно ее вгонял, когда, казалось, у самого старика Склифосовского чесались руки по нашим эмпирическим телам. Я клокотал снаружи. Борька, по-видимому, клокотал внутри. Он весь покрылся испариной, глаза выкатились, что фары у нашей тачки, губы побелели как у покойника, двумя руками он вцепился за ручки дверок, да так и заклинился между ними, боясь шелохнуться, а шмотки с чемоданами падали и падали вниз, отдавливая ему как левую, так и правую, а потом и обе ноги вместе, и в особенности мой чемодан… большой такой.

«Волга» неслась дальше на такой бешеной скорости, что порой мне казалось, будто изредка колеса, подпрыгнув на кочке, отрывались от асфальта и кое-какие отрезки пути мы пролетали в воздухе, планируя. Дорога по-прежнему мчалась в этих кем-то названных и никем не проклятых фьордах. Она петляла и плутала невероятными зигзагами, то уносилась в глубь скал, то выносилась прямо на уголок скалы в лапы к глубокому обрыву, где внизу плескалось манящее, такое ласковое море, и, замерев на миг, будто устав, на кратчайший миг незначительной секунды, вновь уносилась острием в скалы, чтобы затем снова вынестись и опять замереть на самом уголке скалы-обрыва, и по новой умчаться вглубь, огораживая свой крутой извилистый бок белыми ровненькими столбиками с черными ровненькими каемочками. Вот так же неслась и машина, а мы вместе с ней, а она вместе с дорогой, и казалось, что этой дикой свистопляске не будет ни конца, ни края, и нет такой силы остановить этот бегущий наяву бред ненормального, но в то же время абсолютно нормального глаза, сознания, тела. Не скажу вам, как родным, что это единственное удовольствие, которому бы я хотел предаваться всю свою конопатую, пусть даже бессознательную жизнь.

Скорость ниже ста вообще не падала. Но когда бешеная «Волга» с полнейшим безразличием и отсутствием на водительском лице лица вылетала из скал на уголок и, замерев, как беркут над добычей (добыча только такая сомнительная была: 250 м. над ур. моря), дико скрежеща тормозами, разворачивалась на месте и уносилась прочь по чокнутой дороге, то я инстинктивно подтягивал колени к подбородку и закреплялся покрепче между спинкой моего сиденья и бардачком, и заметивший наконец это дело водитель на очередном замирании дороги, машины, брата Бори и моих конопушек спросил меня просто и доступно: