Очарование темноты

Так говорил и вернувшийся в Шальву раненый солдат Савелий Рождественский. Он тоже клялся всем святым для него, что скользкий удав в демократической коже сбросил ее и уполз к таким же, как он, и продал не только Шало-Шальвинские заводы, но и свою родину.

Доводы Рождественского ничем не подтверждались, но его догадкам хотелось верить. И многие поверили в них твердо и бесповоротно после появления в Шальве новых хозяев. Они через переводчиков объявили:

— Теперь заводы будут в надежных и крепких руках!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

У нового управляющего была русская фамилия Пивоваров, но по-русски он мог сказать только два слова: «Добрый день». Этими двумя словами и назвалась газета «Шалая-Шальва». Она вышла небольшим бесплатным листком, в котором сообщалось, что «все принадлежавшее обанкротившемуся и уронившему себя в глазах истинных патриотов России акционерному обществу «Равновесие» теперь принадлежит компании «Планета».

Далее говорилось, что компания приложит все силы для скорого и победоносного окончания войны. К этому же призывались все работающие на Шало-Шальвинских заводах, которые не пожалеют труда своего, как не жалеют живота своего их кровные братья солдаты, присягнувшие вере, царю и отечеству.

Для доказательства своей преданности вере, царю и отечеству шальвинские рабочие с благоговением примут добавочный военный час, отрабатываемый безвозмездно «во имя ускорения победы и приближения конца скорой войны».

Начались молебны о даровании победы. Коренной поп отец Никодим, когда-то игравший с Платоном в войну, слег. Заболел головокружениями до потери сознания. Пришлось привозить попа из другого прихода.

С Кассой было решено в один день. Пригласили Овчарова и сказали ему через переводчика:

— Какие же сейчас пенсии, пособия и страхования могут быть, когда льется кровь, когда нужно думать не о тех, над кем не рвется шрапнель, а об изувеченных ею?

Овчаров, придя к новому управляющему, теперь называющемуся генеральным директором, ушел от него постаревшим и сгорбившимся за короткие минуты свидания. Старику теперь не полагалась и пенсия.

Выйдя на улицу, Александр Филимонович встретил Родиона и прохрипел ему:

— Радуйся! Начался настоящий капитализм, без румян, без пряников и без очарованной темноты...

В том же кресле, что и Овчаров, Родион Максимович выслушал решение о своей судьбе:

— Мы оставляем вас с прежним окладом для справок и...

— Не затрудняйте себя, — перебил Родион, отвечая на том же языке, не дав перевести сказанное на русский язык, — мною получено назначение на казенный пушечный Мотовилихинский завод. — Родион встал. Сказал: — Имею честь, — и ушел.

Переводчик нагнал его и спросил:

— Кто же будет сдавать дела, господин Скуратов?

— Как можно сдавать отобранное у меня? Господин генеральный директор без стука вошел в кабинет и сел на мое место. Следовательно, моя должность и мои дела приняты им.

— Мы еще сумеем и успеем поговорить и договориться с этим скотом, — сказал генеральный директор, но сделать этого не успел. В его кабинет влетела среди бела дня фронтовая граната. Она послужила сигналом к волнениям.

Столько лет Шалая-Шальва была смирной, спокойной Шальвой, а теперь она ошалела и вышла из берегов.

Цехи опустели. Умолкли заводские гудки. Трубы больше не дымят. Погашена старая доменка. Там состоялось богослужение. Выздоровевший отец Никодим сослужил похожее и на молебен, и на панихиду. И не похожее ни на то, ни на другое.

Прикатила правительственная комиссия под председательством вице-губернатора. Выслушали рабочих представителей. Главным из них был старик Скуратов Максим Иванович. Он степенно рассказал, как было дело и что произошло. Хитрый седобородый дипломат сказал вице-губернатору:

— Ваше высокое превосходительство! Разве наши рабочие подняли руку на слугу государя императора, а не на его врага? Чей он верноподданный? Не лютых ли супостатов нашего народа? Литейный мастер Младек, родом чех, признал в нем вражью кровь. И господин Штильмейстер, будучи иноземцем, толкует то же самое. И переводчик его в «Лужке», охмелевши, выболтал, кто он есть, этот генеральный шпион. Так убил ли его кто-то из наших, а может, и из пришлых людей. Ане свершил ли суд праведный, какой вершат наши воины над ними, над супостатами матушки-Руси?

Вице-губернатору очень понравилось сказанное, благочестивым стариком, похожим на угодника, сошедшего с иконы древнего письма.

Два дня переговаривался с кем-то вице-губернаторский телеграфист, неизвестно с кем. Видать, не с губернатором, а повыше, а может быть, и вовсе высоко... На третий день вице-губернатор объявил от высочайшего имени: все Шало-Шальвинские заводы впредь именовать казенными, управителем коих назначается его превосходительство господин Шульжин Феофан Григорьевич...

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Перед отъездом в Мотовилиху Родион Максимович Скуратов зашел к Вениамину Викторовичу Строганову в «Гостиницу для всех». Он уже не жил в акинфинском доме, который приводился в порядок для встречи нового и старого управляющего Шульжина.

— Я пришел с вами проститься и рад, что успел до вашего отъезда закончить мое длинное письмо.

— Кому, дорогой Родион Максимович?

— Тому, кого и вы, Вениамин Викторович, теперь считаете живым.

Строганов промолчал.

— Я думаю, Вениамин Викторович, — продолжал Скуратов, не сводя с него глаз, — мы оба не ошибаемся в его здравии и благополучии, как и в его лондонском адресе.

— Если вам, Родион Максимович, известен адрес...

— Я понимаю, что вы хотите сказать... Но я не могу посылать это письмо почтой. Письма проверяются, и особенно идущие за границу. А у вас может случиться оказия. Я не запечатал письмо и приложил к нему копию для вас. Вы же записывали обо всем, что происходило в наших местах. Может быть, пригодится вам и мое письмо... А теперь разопьем самодельной медовой на прощание. Как-никак столько лёт прожили — и, кажется, ни одного разногласия...

Строганов обнял Родиона и поцеловал.

— Если бы я, Родион Максимович, умел не только записывать, но и писать, каким бы светлым и чистым я вас запечатлел...

Они распили отвальную и еще раз обнялись.

Оставляя на столе письмо и его копию, Скуратов сказал:

— Не беспокойтесь, Вениамин Викторович, если оно потеряется. Теперь пишущие машинки не новость. Любочка будет перепечатывать это письмо до тех пор, пока оно не дойдет до своего адреса... И если, чему я не верю, оно не дойдет до того, кто уже в самом деле не сумеет его прочитать, то дойдет до других людей, которым, может быть, тоже, как и вам, Вениамин Викторович, будет небесполезно знать о прожитом, в прогляде на будущее...

После ухода Родиона Максимовича Строганов принялся читать отчетливо и плотно напечатанное письмо.

Вот оно:

«Не называю тебя никак, потому что у тебя нет имени, потому что это письмо не только к тебе, но и к тем, кто похож на тебя, кто повторяет тебя или повторит.

Как жалок, труслив и бесстыден выдуманный тобою твой конец. Тебе, почитателю высоких трагедий, фокуснику усыпительных обманов, можно было бы изобрести что-то пофееричнее и подостовернее.

Ты же умел обольщать и очаровывать тысячи людей так, что и сам верил в свое обольщение, входя в него, как входит вдохновенный артист в свою роль и живет в ней, как в настоящей живой жизни.

Ты выжал из меня самые дорогие порывы моей души. Ты превратил мои знания в свою наживу.

Чем я отличался для тебя от каслинского самородка «Молчуна», от волшебника замков Кузьмы Завалишина, от замечательного литейщика Младека и от всех самоучек и образованных инженеров, которые в России и в своих странах не нашли применения рукам и талантам? Ты поражал их деньгами. Ты дорого платил им, но во сколько тысяч раз ты получал за это больше?

Вспомни, как озолотил тебя гравер Иван Уланов. Вспомни, как ты пользовался усовершенствованиями, начиная с веялок и кончая улучшением волочения, похищенного у твоего конкурента.