Очарование темноты

— А угожу ли я вам, Платон Лукич?

— Этого я не знаю и не могу знать всех тонкостей в вашем деле. Угождайте не мне, а своей совести, своей Инженерской чести, тогда угодите всем. Следовательно, и мне...

Приезд Родиона Скуратова не выходил из головы у

Платона. Но каждый день бегать к Максиму Ивановичу было неудобно. Получалось, что без Родиона Платон не может обойтись. Пусть друзья. Пусть он не истолкует это вкривь. И все же необходимо какое-то самолюбие. А кроме — они так долго не виделись. Каким теперь стал Родион? Все меняется. Даже родная мать. Она откровенно недолюбливает Платона. Он не барин. У него даже нет права на ношение фуражки с молоточками и тужурки с золотыми пуговицами...

Ну что же, пусть. В конце концов, он не привязан к Шальве. Он любит ее, но она не дороже ему идеи построения идеального предприятия на основе гармонии, взаимного равновесия тружеников и организаторов труда. Он может создать новый завод на голом месте. Так даже лучше — ничего не надо ломать. Старое перешивать, пороть, чистить, утюжить всегда труднее, чем кроить из нового куска.

Если ему ничего не положено от отца... У него есть имя. Есть репутация. Есть кузина, ее умный, ясновидящий и понимающий муж. Чем Сибирь не арена деятельности?

Разговорившись таким образом с самим собой на пригорке, где будет возведен единый для всех электрический цех, Платон оказался в объятиях.

— Родька?

— Тонька!

Они расцеловались и принялись хохотать.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

— Женился я, Тонни...

— На ком, Родик?

— На учительнице. На Сонечке. Наша, шальвинская. Ты должен знать...

— Ия женат.

— Знаю, Платон. На княжне!

— На полукняжне, на полуграфине, а дети будут разночинного сословия.

— И скоро?

— Умолчу...

— А нам Сонюша подарила Максима Родионовича.

— Сто тысяч раз ура! Земной поклон! Целую, Родиоша... Целую, поздравляю и дарю.

—? Часы?

— Нет, это амулет. Отсчитывает годы» месяцы, дни, фазы Луны и даже, при нажиме кнопки, отбивают время с точностью до получаса... Устал таскать их при себе, Такие же вторые у меня. Носи и помни!

— Спасибо, Тоник! Ты меня опередил. Я отковал тебе, отшлифовал и отзолотил тоже амулет.

Родион подал Платону сверкающую золотую подкову.

— Какой блеск, Родик, какая чистота работы! Это символ счастья?

— Не только счастья, но и надежды.

— На что и чьей надежды, Родион?

— Тех, в ком ты пробудил ее. Тех, кто, отчаявшись, надеется, что за твоими первыми манящими шагами последуют вторые, третьи. И будут еще смелей и шире...

— Не продолжай... Все это будет! Будет больше, чем ты можешь, чем я могу предположить. Равновесие взаимностей — единственное средство, которое искоренит нужду, нехватки. Которое преодолеет убожество жизни трудового люда, а вместе с этим устранит озлобленность, вражду, бунты, подспудное смутьянство и все, что порождается не кем-то, а только теми, кто, владея всем, постыдно обделяет создающих это все. А я... а мы с тобой приложим все наши силы, чтобы наперекор всему и всем наглядно показать, как можно благоденствовать не ограбляя... Как следует вознаграждать за труд и доказать, насколько предпочтительней реальная хорошая изба воздушным замкам, которые успешно и легко, в два-три присеста, возводят на бумаге. Я их не осуждаю, Родион. Не осуждаю и жалею. Как хорошо, что мы с тобой опять сошлись...

Родион изменил голос. Изменился и сам.

— Мы, Платон, не сошлись, а только встретились. Точность ни в чем не мешает, и в словах в том числе. И сойдемся ли?

— А почему нет? Мы же всегда были вместе, Родион.

— Да, в детстве нас ничто не рознило. И даже молоко было общее. А теперь?

— Общее дело... Общие взгляды... Равновесие!

— Равновесие ли, Тонька? Ты хозяин, а я и Соня зависимые люди. И когда зависишь от чужого, незнакомого, это как норма. Так уж устроена жизнь. А к тебе служить, у тебя служить... Давай лучше останемся друг для друга «братиками», друзьями детства, школьными товарищами, молочными братьями. Жаль мне, Платоша, такое хорошее наше прошлое могут омрачить новые, деловые взаимоотношения. А мне хочется сберечь в памяти твою и мою детскую дружбу, исключающую неравноправие.

— А какова твоя жизнь теперь?

— В отношении оплаты не обижен... Мне хорошо платили. Я ведь не перечерчиваю что-то, а конструирую. И кто умеет это ценить, ценят так, что и стыдно иногда бывает брать. Я так набрался этих самых, что хочу купить отцу дом. И куплю без большого ущерба для себя.

— Зачем тебе новый дом отцу? Разве мало у меня домов? Выбирай любой из инженерских. Английский коттедж теперь пустует...

— Спасибо, Тонни. Ты всегда был таким... Помнишь, тебе купили трехколесный велосипед, и ты заметил, что я...

— Помню, Родик, все помню. Это в самом деле было несправедливо — подарить одному, а второму... Ну их к черту1 Отец и теперь не тонкокованым остается... Иди ко мне.

— Кем?

— Никем. И тем, кем был. Будем ездить на одном велосипеде.

— Это несерьезно, Тонни. В такие велосипедисты я уже не подойду. Я неуживчив. Из Мотовилихинского завода меня уволили... Нет, выгнали. Я не могу повторять пройденного. Мы, Платоша, так боимся всякой новины. Я предложил им самое, что называется... Об этом долго рассказывать, и мне не хочется якать... Но я знаю, что меня возненавидит Лука Фомич. У меня уже была года два тому назад встреча с ним. Я неосторожно сказал, что в век пара... Не буду вспоминать. Получится, что я роняю отца в глазах сына... Меня даже конторщиком принимать нельзя. Потому что я все равно буду все замечать и обо всем говорить. И даже высмеивать. Я очень неприятный человек...

Платон обнял Родиона.

— Родька, только ты, поверь мне и проверь по моим глазам, как раньше, проверь по глазам, говорю ли правду... Смотри мне в глаза, а я буду тебе...

— Мы в самом деле вернулись, Тонни, куда невозможно вернуться. Давай!..

И они принялись, как некогда на этом же пригорке, смотреть друг другу в глаза.

— Слушай же и проверяй по глазам. Лучшей рекомендации, которую ты дал себе, неприятный человек, невозможно дать никому... Смотри теперь еще пристальней в мои глаза... Я хотел, я искал встретить такого же, как я, и я встретил его и не разлучусь с ним никогда...

Платон обнял Родиона Скуратова и повторил:

— Не разлучусь никогда. И если ты не согласишься, я буду тебя умолять, добиваться твоего расположения...

Родион тоже растрогался.

— Кем же я тебе нужен? — спросил он, освободившись от объятий.

— Мной. Вторым мной. Вторым потому, что первыми двое не бывают. Вторым, но не «во-вторых»... Будем честны до цинизма. Ты всегда был вторым, но никогда не был «во-вторых». Вспомни!

— Тонни, ты так околдовываешь меня, что мне хочется поверить в невозможное.

— Кто-то сказал или даже написал: если очень и очень верить в невозможное, оно может стать возможным.

— Может быть.

— А у нас не может, а будет... И в крайнем случае, если без романтики и сантиментов, то кто тебе может помешать встать и уйти? Я же не беру с тебя клятв. Не обещаю и тебе, что ты будешь равным, но повторяю — ты будешь вторым мной.

— Да, ты прав... Я всегда могу встать и уйти. Так, наверно, и произойдет. Но до того, как произойдет, я попытаюсь остаться с тобой. Не вторым, не третьим, не четвертым... А «никем», и тем, кем я был в детстве... А потом мы увидим, кто — кто.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

И Родион начал «никем». Он «никто». «Никто» и после Платона «всё» на Шало-Шальвинских заводах. Сказанное им не может быть отменено. Не отменено, может быть, потому, что он не говорил, не приказывал, не предпринимал того, что может быть отменено.

Добрый, располагающий Родион и в мальчишеские годы пользовался у сверстников да у старших репутацией сильного и решительного человека.

Его карие, чуть насмешливые глаза, излучавшие тепло и нежность, помнили в Шальве. И лишь немногие знали, каковы эти же глаза, когда Скуратов оскорблен. Они пронзали, сжигали или замораживали так беспощадно, что оскорбивший Родиона либо признавался тут же в своей неправоте, либо бежал опрометью от него. Это в детстве и в юности.