Страница 173 из 176
— О, глупый! Что он вбил себе в голову! О, дурной! Ради этого пожертвовать такой изумительной
поездкой! О, боже мой, до чего же он глупый, мой Никано-орушка!
Я плохо слышал ее. Другие люди, идущие сзади, заслонили меня от них. Да мне и незачем было ее
слушать. Что она там говорила? Говорила она примерно то же самое, что все говорят в таких случаях:
— А оттуда мы поехали… А потом мы пошли… И там была такая расчудесная погода… И какие люди!
Мы встречались… Обменивались мнениями… Понимаешь? А потом мы поехали… А потом мы пошли… Ах,
это было так чудесно, если бы ты знал… Никано-о-орушка!
Не в словах было дело, а в той главной нотке, которая в них билась и трепетала и особенно полно
укладывалась в его имя. А имя у него было длинное, и сам он был огромный. И девушка у него была крупная. А
в такой крупной девушке и любовь, наверно, была крупная, ибо ей было где разместиться.
Да, Ермил Антропов ошибался, пожалуй, говоря о двухметровых. Не к завоеванию Суоми они здесь у
них готовятся. Не до того им! Совсем иными завоеваниями они заняты. И дай им бог в этом успеха!
Уйдя с платформы, я свернул влево, пропуская их к выходу. Еще раз, уже довольно близко, прокатился
раскат грома. Туча все основательнее захватывала небо, нависая над вокзалом. Опять она что-то мне готовила
неожиданное. Но задумываться об этом уже не приходилось. Полубегом добрался я до знакомой мне платформы
и там увидел поезд. В него уже садились, и возле вагонов кое-где стояли провожающие.
Я прошел вдоль поезда, заглядывая сквозь открытые окна внутрь вагонов и всматриваясь в лица людей,
стоявших на платформе. Более половины вагонов я так проверил, уже не надеясь ее увидеть, и вдруг увидел…
Да, это была она, моя женщина! Боже мой! Опять я видел эти знакомые темно-карие глаза и темные
брови над ними, которые очень близко сходились над ее переносьем своими внутренними широкими концами.
Все так же туго были собраны на затылке ее черные волосы, все так же стройны были ее сильные ноги,
открытые снизу чуть выше икр. Только одета она была на этот раз в темно-зеленый костюм, приглушенный
серым цветом.
Она еще не успела войти в вагон и стояла на платформе у входа. Рядом с ней стояла черноволосая,
черноглазая девочка в коротком светлом платьице. И эту девочку я тоже знал. Но кто там еще стоял в сером
костюме с легким фиолетовым налетом? Это стоял Иван Егоров. Я узнал его не только по цвету костюма, но и
по форме спины, очень широкой вверху и узкой внизу, и по гладко выбритой сильной шее, пока еще не тронутой
складками.
Он стоял к ним лицом, заслоняя их от меня. Зачем он там стоял? Или он тоже собирался ехать куда-то?
Так почему не входил в свой вагон? Или он пришел сюда провожать кого-то? Так пускай бы шел и провожал и
не мешал мне подойти к моей женщине. Кого он там высматривал, стоя перед ней? Или никого не высматривал?
Но перед ней почему он оказался?..
Я остановился, не дойдя до своей женщины почти на длину вагона. Люди подталкивали меня справа и
слева, но я остановился. Мне нечего было делать возле моей женщины. Другой провожатый занял возле нее мое
место. Вот он присел перед девочкой, чтобы оказаться равным с ней по росту, и взял обе ее ладошки в одну
свою. Другой рукой он провел по ее волосам, заплетенным в две косички, и поцеловал ее в лоб. Девочка что-то
сказала ему и, взглянув на мать, полезла по ступенькам в вагон.
А он протянул руку ее матери, и та протянула руку ему, глядя очень серьезно в его лицо. Не знаю, как оно
выглядело, его лицо, но в ее глазах, наверно, отражалось что-то от его выражения. Держа в своей ладони ее
ладонь, он осторожно накрыл ее другой своей, ладонью, и опять ее глаза ответили на что-то, исходившее в этот
момент от его лица. Потом он осторожно потянул ее к себе, и это вызвало подобие сопротивления с ее стороны.
Голова ее чуть отклонилась, назад и сделала отрицательное движение. Но его лицо продолжало что-то такое ей
говорить, чему она уже не стала противиться. И он притягивал ее к себе за руку все ближе и ближе…
Я направился скорей к выходу, оставляя позади себя перроны вокзала. Не нужен мне был вокзал. Не для
того я целый месяц рвался в Ленинград, чтобы проводить время на его вокзалах. Что хорошего дает человеку
пребывание на вокзале? Ничего, кроме повода для тоски и грусти.
Раскаты грома опять прошлись над городом, и отголоски этих раскатов, проникнув под стеклянный свод
вокзала, произвели глухой рокот в разных его углах. Та часть неба, которую позволял видеть высокий свод
вокзала, перестала быть небом. Его заменило что-то черное и плотное. Оно клубилось и двигалось, грозя
привалиться к земле и неся ей прохладу и сумерки. И уже было видно, как на фоне этой черноты сверкнули
длинными светлыми нитями пролетавшие сверху наискосок первые крупные капли. Но я направился прямо к
выходу через внутреннее помещение вокзала, не думая об этих каплях.
О глазах я думал в это время. О красивых глазах зрелой женщины, которые умеют в какую-то минуту
жизни так много в себя вместить. Трудно определить, что содержат в такую минуту ее глаза, но то, чем они
наполнены, исторгнуто из самых тайных недр ее женской души. В них и слабость ее, и строгость, и мольба, и
угроза, и готовность вырезать свое сердце из груди, если понадобится. В них весь ее богатый, непонятный мир,
выступающий изнутри наружу на эту короткую минуту, когда лицо ее впервые приближается к лицу человека,
которого она полюбила, и губы ее идут навстречу его губам. Самые драгоценные сокровища женского сердца
переселяются на эту минуту в ее глаза, переливаясь в них всеми своими таинственными гранями. И если
женщина сохранила внутри себя для мужчины свой богатый женский дар в тридцать восемь лет, когда каждая
отдельная доля его пронизана и подкреплена зрелым разумом, то нет на свете любви полнее и крепче.
Но разве не наградила и меня когда-то таким же взглядом ни с кем на свете не сравнимая молодая
финская женщина Майя Линтунен? И разве не то же самое наполняло и ее просторные голубые глаза, когда она
сказала мне: “Ты опять пришел к нам, Аксель? Не забываешь самых верных твоих друзей?”. Бедная моя,
неутомимая моя, милая и неизменная моя Майя Линтунен! Как мог я тебя забыть хотя бы на минуту? Простишь
ли ты меня за это? Слишком далеко от тебя забросила меня судьба, и потому волшебные чары твои перестали на
время действовать. Но теперь они снова меня достали. Не сердись на меня, моя славная белокурая Майя!
Я все еще далеко от тебя, но теперь ты опять навсегда в моих мыслях. Из далекого, чужого города с новой
силой потянулось к тебе мое сердце. Не такой уж это плохой город, надо тебе сказать. Это русский знаменитый
город. Здесь три раза бывал мой отец Матти Турханен, и три года жил в рабочем районе мой второй отец,
мудрый и могучий Илмари Мурто. Они знали цену этому городу, откуда вплотную к финну подступало богатое
тепло русской души. Будешь знать его и ты. Об этом постараюсь я, Аксель Турханен, которому он тоже дал
приют почти на целый год. Так мне повезло в жизни. Здесь, в этом городе, родилось у русских то, что потом
раскатилось волной по всей их земле, обмывая наново людские души и затопляя мусорную накипь старых
времен. И не мне ли, Акселю Турханену, дано было пройти по всему этому, обмытому и обновленному, чтобы
увидеть своими глазами, чем оно проросло?
Тяжелая черная туча, заполнившая собой просторы неба, уже принялась выполнять свое дело, когда я
вышел из вокзала на площадь. Она покрыла собой весь город из конца в конец и теперь поливала его первыми
пробными волнами дождя. Временами она как бы раскалывалась от молний то в одном направлении, то в
другом, и каждый раз после этого пугала город грохотом грома. Звук был такой, будто где-то там, наверху,