Страница 157 из 176
сторону, потом вскочил в седло, махнул мне приветливо рукой и умчался галопом в другой конец деревни,
размеренно взлетая над седлом. Я продолжал идти к его дому. Мог ли я не идти, если так распорядился парторг?
Ведь парторг у них в таких случаях знал, что делал.
Женщина стояла у калитки. Понимая, что она поджидает меня, я прибавил шагу, хотя далось мне эго
нелегко. Под любопытствующими взглядами обитателей крайних домов деревни я приблизился к молодой
женщине и сказал ей:
— Здравствуйте.
Она ответила:
— Добрый вечер. Заходите, пожалуйста.
Я вошел в калитку и поднялся на высокое крыльцо нового дома. Это оказалось для меня нелегким делом,
и наверху я постоял немного, ухватясь рукой за резной столб для сохранения равновесия. Потом я по настоянию
хозяйки вошел внутрь дома. И все повторилось там, как и в других домах России, хотя это была не Россия, по
их собственному определению, и слышалась в этом доме не совсем русская речь. Они не знали, кого впустили в
свой дом, эти наивные, простодушные люди. Зато я знал. И я сказал этой славной голубоглазой женщине,
которая по возрасту могла быть мне дочерью:
— Нет, спасибо. Я уже обедал.
Но она возразила:
— Да где же вы могли пообедать? От станции шли пешком, в столовую нашу не заходили. А если и
перекусили на станции, так это уж когда было-то! Садитесь, пожалуйста.
И конечно, я уже готов был сесть за стол. Почему было не сесть? Нарезанный ломтями хлеб донес до
меня от стола свой волшебный ржаной запах, замутивший все в моей голове, где и без того хватало тумана. Но
что-то надо было еще сказать приличия ради, и я сказал:
— Вы же на меня не готовили.
Она ответила:
— А вы не беспокойтесь. Мы сами-то уже отобедали давно. Кушайте на здоровье.
После этого я уже не пытался придумывать никаких вежливых отговорок и молча ел все, что она ставила
передо мной на стол: тарелку картофельного супа со свининой, тарелку картофеля, запеченного в сметане, и
кружку молока. И от хлеба тоже я оставил на столе самую малость, хотя мог бы ничего не оставить.
А потом я сидел на стуле в ожидании хозяина и дремал. Кто-то спал рядом в маленькой кроватке с сеткой.
Хозяйка выходила из дому и снова входила, занятая делами хозяйства, а я сидел, пьяный от сытости, ни о чем не
думая, и клевал носом. Заметив это, она сказала:
— Вы бы прилегли с дороги. Я вам тут постель приготовила. Мой-то застрял. Должно быть, в баню
пошел после заседания. Баня у нас хорошая, большая, удобная и топится по-современному.
Говоря это, она показала мне в соседней комнате кушетку, застеленную простыней и одеялом. Сама она
опять вышла на кухню, где зажгла керосиновую лампу, закрепив ее на стене. А я посидел немного в сумерках
вечера поверх одеяла, пытаясь что-то сообразить. Но что именно я пытался сообразить, я так и не смог
сообразить своей умной головой. Кончил я свою попытку тем, что придвинул к себе стул и, сложив на нем свою
верхнюю одежду, залез под одеяло. И едва моя голова окунулась в податливую мякоть пуховой подушки, как сон
поволок меня в свою таинственную сладостную глубину, так и не позволив ничего сообразить.
И даже огромный Юсси Мурто мелькнул где-то в отдалении на очень короткий миг, опять не успев
раскрыть свой медлительный рот. И лицо его, обращенное к Ивану, тоже не успело выразить ничего иного,
кроме свойственной ему угрюмости, хотя что-то новое затаилось в его ясных светло-голубых глазах. Но не мне
было вникать в это новое — бог с ним. Гораздо проще было мне окунуться туда, где не требовалось ни вникать,
ни думать.
61
И опять я поздно проснулся. Квадрат солнца, проникший в окно, успел наполовину сползти с голубых
обоев на желтые крашеные половицы. Так изленился я за последнее время. От хорошей жизни, наверно,
навязалась мне эта лень. Чем были заняты мои дни? Я ел, пил, спал и прогуливался. Так проходила здесь моя
жизнь. А что еще мог пожелать человек?
Приведя себя в порядок во дворе и побрившись возле рукомойника, я съел целую сковородку жареной
картошки со свининой и выпил стакан чая. Хозяйка, помня мой вчерашний аппетит, нарезала хлеба вдвое
больше. Но и на этот раз я оставил от него самую малость, и то приличия ради. Покончив с этим, я сказал
хозяйке “спасибо” и спросил ее насчет хозяина. Она ответила:
— Вы знаете, так неудобно получилось. Он вчера целую компанию привел — думали поговорить с вами.
Но вы так крепко спали! Пожалели вас будить. А сегодня у нас футбольный матч на первенство района. И он
играет там левого крайнего. Боялся опоздать и убежал. Так неудобно получилось. Он очень просил его
извинить, но говорит: “До понедельника еще успеем познакомиться”.
Такое примерно дала она объяснение относительно хозяина, эта молодая, быстрая в движениях женщина,
прихватившая на этот раз русые пряди своих волос цветастой шелковой косынкой. Огорченная его уходом, она
забыла сказать это мне по-русски. Но тем не менее я все очень хорошо понял — так похож был на русский ее
язык. Не понял я только, почему она упомянула о понедельнике. Не собирался я проводить здесь еще целый
день. На дорогу до Ленинграда намеревался я его затратить. И, помня об этом, я спросил хозяйку:
— А где ваш стадион?
Она ответила:
— То не стадион, а просто футбольное поле. Это если у почты свернуть влево, то прямо туда выйдете. А
можно и отсюда пройти. Только надо выйти из деревни и потом обойти ее с этой стороны.
— Выйти по этой же дороге?
— Да.
— Спасибо.
После такого объяснения можно было уйти, конечно, однако, я помедлил немного. Что-то еще надо было
сказать, пожалуй, для смягчения невежливости. Ведь она не знала, что я готовился уйти совсем. Белоголовый
малютка гукнул что-то на своем собственном языке. Он так сладко спал накануне вечером, а теперь топтался
голенький в своей кроватке, пытаясь поймать пухлыми ручонками проникшие сквозь веревочную сетку его
загородки маленькие солнечные лучики. Я щелкнул перед ним пальцами, привлекая на себя его внимание, и
сказал:
— Крепкий растет парень. Как его звать?
Хозяйка ответила:
— Ваней. Как и отца.
— Как и отца? А вас как звать?
— Маша.
Вот как обстояло дело. И, наклонясь к этому новому жителю Земли, я сказал:
— Разгуливаешь тут, Иван Иваныч? И пока вполне просторно тебе в твоей люльке. Так? А ведь придет
время — и комнаты тебе будет мало, и всей деревни не хватит. Все дальше захочется тебе шагать, все дальше.
Но ничего, шагай, Ваня, шагай! Чем дальше, тем лучше. Тебе можно. И для тебя очень многие с радостью
откроют ворота.
Он что-то ответил мне на своем всемирном языке и тут же обо мне забыл, обратясь на этот раз к
электрической лампочке, висевшей под потолком, и потянувшись к ней ручонками. Да, мог бы и у меня,
конечно, давно уже родиться такой же веселый и жадный до жизни теплый комочек, если бы… Я обернулся к
его юной, румянолицей матери, смотревшей на него счастливыми глазами, и, вспомнив, что вчера она зажигала
керосиновую лампу, сказал, кивая на потолок:
— Не горят они у вас почему-то.
Она ответила:
— Да. Надеялись, что сегодня загорятся, но придется до понедельника подождать.
Опять она упомянула про понедельник. Но меня это не касалось. Я сказал, отступая понемногу к двери:
— Дом у вас новый, просторный. И все другие дома в деревне тоже новые. Почему это?
Она ответила:
— А как же! Наладили хозяйство и поднялись. Не навек же в землянках оставаться!
— Почему в землянках?
— А куда же было деваться, если ни одного дома не уцелело. Тут же немец прошел.
— А-а, понятно…
Она так и сказала: “Немец”. Она могла сказать “фашист”, или “гитлеровец”, как это принято иногда