Страница 19 из 130
она правильно сделала, сохранив эти деньги при себе. Золото всегда остается золотом, в любой стране в любые
времена.
С печалью в сердце выслушал я от Орвокки Турунен известие о смерти Веры Павловны, а потом снова
поплелся в Алавеси. Оттуда меня вскоре отправили в город Корппила, к издателю газеты “Корппилан саномат”
господину Торниокоски. Он недавно затеял свое дело и собирался его расширить, чтобы выпускать газету не
три раза в неделю, а ежедневно, и не на четырех страницах, а на шести. До этого он имел в городе Корппила
только столовую, которая сделала его толстым и краснощеким. Но он сказал: “Надо подумать и о духовной
пище для народа. Пора вырвать город Корппила из трясины невежества и мрака”.
В то время как я попал к нему в ученики-наборщики, дело по вытаскиванию города из невежества шло у
него полным ходом. Его даже не смутила надобность посылать меня в школу. Затраты на меня он собирался
вернуть в будущем, а пока что заставлял меня работать в зимнее время не больше двух часов в день.
Однако люди, упоминая о его газете, покачивали головами и говорили, что скоро она пожрет всю
столовую господина Торниокоски. Такие разговоры я чаще всего слышал в типографии, где набирал с тремя
другими наборщиками длинные тексты о сельском хозяйстве, о религии, о плохом положении в Советской
России. Наборщики зевали, набирая эти тексты, и говорили между собой о предстоящих им поисках новой
работы.
Может быть, газету неохотно читали потому, что ее писали только три человека, считая самого
Торниокоски. Но он собирался расширить круг сотрудников. И в типографии он тоже собирался произвести
большие перемены, заменив плоскую печатную машину ротационной. Однако к весне у него появились долги,
несмотря на доходы от столовой, а к середине лета он сам понял, что его столовая недолго выдержит.
Тогда он оставил свое намерение снабжать людей духовной пищей и закрыл газету, предоставив городу
Корппила снова погружаться в прежнюю трясину невежества и мрака. В типографии остались только я —
бесплатный ученик, и еще старший наборщик, который мог при случае сам изготовлять матрицы, отливать
литеры и печатать. Но вместо газетного текста мы теперь набирали и печатали на маленьком станке разные
канцелярские бланки, программы для местного кинематографа, афиши, билеты и мелкие книжки религиозного
содержания.
К осени я уже работал как заправский типографщик и готов был уже считать эту работу своей
постоянной профессией. Но к осени же появился в Кивилааксо Арви Сайтури. Что-то не вышло у него с
походом в русскую Карелию, откуда обратно ему пришлось выбираться гораздо торопливее, чем при движении
туда. Недовольный таким несоответствием, он решил вернуться к своим делам в Кивилааксо. И он, как всегда,
сразу круто к ним приступил. Первым долгом он очень дешево купил у русского монастыря двухэтажное здание
приюта и перевез его к себе. Одновременно он вытеснил с этой земли кого-то из арендаторов и сам заключил
контракт с монастырем на отнятую часть. Потом он отправил в Алавеси всех живших у него на хлебах
старушек, лишив таким образом свою мать даровых заготовителей пряжи. А в Алавеси он потребовал, чтобы я
был взят из Корппила и передан ему. Это было исполнено, потому что никто из общинного управления не хотел
навлекать на себя недовольство Арви Сайтури.
Таким образом, и вторая моя профессия не удалась. Не закрепив ее за собой, я перебрался на долгие годы
в усадьбу Арви Сайтури, хозяина Кивилааксо.
11
Но я не собираюсь рассказывать вам про эти долгие годы, проведенные мной у Арви Сайтури. Не хватало
еще, чтобы я стал рассказывать вам про Арви Сайтури. Как будто вы сами не можете встречаться с ним хоть
каждый день, стоит вам только захотеть. Поезжайте в Кивилааксо и там смотрите в его сощуренные глазные
щели сколько вам вздумается. Только не надейтесь увидеть что-нибудь в этих щелях. Они так устроены, что в
них ничего не видно, кроме едва заметного серого блеска, а из них он видит очень хорошо все, что ему нужно,
хотя нужно ему очень много. Я вдоволь насмотрелся на эти щели еще в те далекие дни, когда обслуживал его
шерстечесальные машины, установленные на обоих этажах бывшего русского приюта.
Тогда вокруг его глазных щелей еще не было такого кружева морщин, как теперь. Они казались тогда
сощуренными лишь на минуту, готовые тут же снова разомкнуться, как это бывает с человеком, на время
попавшим из темноты в полосу яркого света. Но минута эта оказалась постоянной. И, словно содействуя
усилию глаз, растянулся в обе стороны его тонкий рот, выдавивший на каждой щеке по глубокой складке и
уравнявший таким образом ширину нижней части его лица с шириной скул.
Да, я вдоволь насмотрелся на это лицо, над которым коротко остриженные желтые волосы всегда стояли
торчком, делая выше его лоб, и без того не низкий, хотя и уступающий по своей ширине скулам. И я вдоволь
наслушался также его хозяйственных наставлений, всегда коротких и торопливых, но высказанных достаточно
громко, чтобы их можно было понять. И ко мне, кроме того, относились такие его вопросы:
— Ну как дела? Не привык еще к финской жизни? Не выбили из тебя еще дух рюссей?
На это я отвечал ему, что к финской жизни давно уже привык и что не чувствую в себе совсем никакого
русского духа.
А он говорил:
— Так, так. Уже не чувствуешь. Зато я чувствую, как от тебя несет чужаком на целый километр. Но
ничего. Я постараюсь выбить из тебя этот дух. Можешь не печалиться.
И действительно, печалиться мне особенно не приходилось, потому что он очень старательно выполнял
свое обещание по выколачиванию из меня духа рюссей. Для этого он, кроме работы у машин, поручил мне еще
дело у скотницы. А с переходом скота на зимний корм это дело оказалось настолько хорошо действующим, что
Арви мог быть вполне спокоен. Падая поздно вечером на свою постель, я чувствовал, что из меня выбит не
только русский дух, но и всякого иного духа оставалось очень мало.
Но непонятно было, каким духом держался сам Арви, которого я никогда не видел спящим, и не только
спящим, но даже сидящим на месте. Он постоянно был в движении, успевая в течение дня во все концы своего
хозяйства, включая арендованную землю в Суолохко. Он все знал и все умел. Если у работника не ладилось что-
нибудь с косилкой, плугом, хомутом, телегой, молотилкой, он во все вмешивался, все исправлял и тут же
показывал такую быстроту в работе, какой работник не достигал никогда.
Любя во всем быстроту, он и людей подбирал для себя по тому же признаку. Стариков и калек он больше
не держал. Вместо них у него жили один молодой работник, одна молодая работница и я. И, может быть, я был
для него на первых порах самым выгодным из них, потому что работал не меньше, а платить мне, как
малолетнему, было не обязательно. В школу он меня уже не отпускал, говоря, что я уже отучился положенные
законом шесть лет. Когда ему на это замечали, что я учился не шесть лет, а всего два года, он отвечал:
— Где же два, если он кончил третий класс финской народной школы? А до этого он три года учился в
приюте. Итого шесть лет. Хватит с него. Я сам позабочусь, чтобы он не остался дураком.
О том, чтобы не остаться дураком, я мог, правда, позаботиться и сам, потому что всегда подозревал в себе
немалый запас ума. Но на всякий случай я держал это про себя, тем более, что бесполезно было бы пытаться
доказывать это Арви Сайтури. Он не любил длинных объяснений. Все, что он соглашался выслушивать, — это
ответы на свои вопросы. Он спрашивал, а я отвечал. Ни в каких иных моих словах, выходящих за пределы
ответа на его вопрос, он не нуждался. Однажды он, например, спросил меня: “К тебе не заходила Каарина, когда