Страница 10 из 130
постели и стал вспоминать и думать о том, что было ночью. И когда вспомнил, рванул наручники так, что они
разлетелись надвое. Полисмен выхватил револьвер, но Илмари сказал ему: “Идем к ленсману!”. У ленсмана он
настоял, чтобы внимательнее осмотрели то место. Осмотрели и нашли позади канавы нож. Человек выронил
его, когда летел в канаву, и в темноте не нашел. По этому ножу теперь уже подозревают одного парня из
Метсякюля. Но видно, что замнут это дело. А Илмари оставили в покое. Вот он какой. Теперь он один работает
у Арви в кожевенной мастерской. И Арви уже не старается от него избавиться. Еще бы! Такого работника
поискать. На нем одном все дело держится. Ты уже покушал? На здоровье. Дай-ка я уберу.
Она убрала чашку со стола и сразу же вымыла ее у плиты и вытерла полотенцем. Вернувшись к столу,
она повторила:
— Да, зарезали его. А ты думал, что так умер? Нет, зарезали. Бедная Аста. Она целый день стирала его
суконный костюм после того, как его самого уже закопали на кладбище в Алавеси. Она стирала в корыте, а вода
все краснела и краснела. Она говорит: “Пропал хороший костюм” — и заплакала. На следующий день она
пошла с утра стирать костюм на озеро. Дети одни сидели дома и плакали, а она все стирала. Вечером она
пришла и говорит: “Нет, не отстирать. Все идет и идет кровь. Скоро все озеро будет красное. А какой хороший
был костюм”. И наутро она опять пошла с ним на озеро… Ее потом на аукцион отвезли в Алавеси. Детей отдали
в одно место, а ее — в другое. Потом сообщили из Питкяниеми о ее смерти. Она обварилась там, в
сумасшедшем доме, горячей водой, когда принимала ванну. А дети ее сейчас в приюте для малолетних в
Хельсинки. Бедная Аста. Бедные дети. Ты уже уходишь? Ну, ну.
Она встала, чтобы открыть мне дверь, а у двери еще раз вспомнила, зачем я пришел, и сказала с
жалостью в голосе:
— Да, зарезали его. Зарезали. Не просто так он умер. Но что ж делать? Уж такое это несчастное место. Я
бы тоже не стала тут жить. Но Арви приехал ко мне и говорит: “Иди получай наследство сестры”. А какое тут
наследство? Только домик один и сарай. Корову ее он забрал. Говорит, что за долги. Я знала, что ему работница
нужна в доме и в коровнике вместо Асты, но я бы ни за что не согласилась уйти от прежних хозяев, если бы не
было здесь других достойных людей. Ну, будь здоров, малютка. Приходи опять, когда захочешь вспомнить
твоего эно. Ведь больше тебе и некуда приходить теперь, бедный мальчик.
5
Но у меня было куда еще идти. Это мой родной дом. Я уже видел его крышу, когда сворачивал к домику
Асты, и теперь направился прямо к нему.
Ничего не изменилось вокруг моего дома, стоявшего в десяти шагах от озера. По-прежнему с одной
стороны к нему подступали голые рассыпные камни из лощины, а с другой — широкий наплыв из песка,
превращенный когда-то стараниями моих родителей в небольшое картофельное поле. На нем и теперь почему-
то росла картошка, такая же пышная и в таких же широких бороздах. Это было любопытно. Как видно, кто-то
понял, что грешно оставлять без внимания песок, поглотивший сотни корзин ила и торфа, натасканных двумя
парами человеческих рук в течение многих лет.
Это крохотное картофельное поле было самым большим зеленым пятном возле моего дома. Другими
пятнами были отдельные пучки травы и кусты ивы, которые умудрились кое-где вцепиться своими корнями в
камни и песок. Я заглянул под дощатый навес для сетей. Вместо сетей там хранились чьи-то дрова, и даже
топор был воткнут в чурбан, на котором их кололи. Я подошел к дому и остановился перед открытыми сенями,
не решаясь войти внутрь. Дом тоже изменился. Крыша у него была заново покрыта струганными досками, уже
успевшими немного потускнеть, а в сенях виднелся сколоченный из новых досок шкаф. Кто-то жил в моем
доме, и жил давно. Мне тут нечего было больше делать. И я уже собрался тронуться в обратный путь, как вдруг
одно окно приоткрылось и густой голос Илмари сказал изнутри:
— Заходи.
Я даже вздрогнул — так это было неожиданно. И, конечно, я первым долгом приготовился бежать без
оглядки, но он повторил еще раз:
— Заходи, заходи. Не бойся.
Пришлось зайти. Как не зайти, если тебя приглашают в тот самый дом, в котором ты родился и прожил
первые восемь лет своей жизни? Я вошел внутрь и остановился у порога, не узнавая комнаты, превращенной
как бы в хранилище для газет, журналов и книг. А он сказал мне:
— Проходи. Садись вот тут. Рассказывай.
Я уселся на кончик скамейки, но не знал, о чем ему рассказывать. А он сидел за столом в расстегнутом
жилете и записывал что-то чернилами в тетрадь, заглядывая временами в большую газету, которая перед ним
лежала. Кончив записывать, он закрыл тетрадь и просмотрел газету до конца. Взявшись после этого за другую
газету, он сказал:
— Так. Очень подробный и обстоятельный рассказ. Где ты выучился такому красноречию?
Я не понял, к чему он это сказал, и продолжал молчать. А он просмотрел несколько страниц в другой
газете и вдруг сказал, зажимая уши:
— Да перестань ты болтать. Все уши прожужжал!
На этот раз я понял и засмеялся. Он тоже улыбнулся и, отложив газету, повернулся ко мне.
— Тебя как звать?
— Аксель.
— Ты куда шел, Аксель?
— Домой.
— Домой? Хм… Домой. А что, пожалуй, это и неплохо — домой, а? Может быть, это самое верное
направление, какого надо держаться в жизни? Как ты думаешь, Аксель? На других путях долго ли сбиться? А
потом сиди и гадай: на ту ли дорогу вышел? Своим ли делом занялся? Свое ли место занял?
— Там папа сидел.
— Что?
— Мой папа там занимал место, где вы сидите.
Он близко придвинул ко мне свое лицо и начал вглядываться в меня. Я немного отстранился, потому что
голова у него была, наверно, величиной с мое туловище. А на такой голове и все остальное выглядело крупно.
Она вверху была шире, чем внизу. И все-таки, должно быть, немало уходило времени, пока бритва огибала
такой подбородок и все другое обширное пространство, окружающее рот, из которого гудел его голос.
Расширялась она кверху примерно с того уровня, где нос разделял своим далеко выступающим вперед хребтом
два крупных темно-серых глаза, смотревших на меня с таким вниманием. И шире всего она была на уровне лба,
который выглядел настоящим полем по своей обширности, хотя на него и налезали сверху поваленные набок,
подобно спелым колосьям ржи, густые русые волосы.
Так он смотрел на меня некоторое время и потом прогудел задумчиво:
— Так вот оно что. Ты сын Матти Турханена? Бедняга. Ты шел домой, не зная, что нет у тебя дома и
никогда не было. И у твоего отца его не было. Арви Сайтури — хозяин этого дома, в котором мы сейчас так
оживленно беседуем. Этот дом помог Арви превратить твоего отца в бесплатного поставщика рыбы для своего
высокого двора. И пусть мы с тобой отлично знаем, что отец твой полностью выплатил его стоимость, но Арви
уверяет, что не продавал ему дом, а сдавал в аренду и даже недополучил с него за три последних года сколько-то
арендной платы, в счет чего он забрал себе его старую лодку, снасти и все пышное внутреннее убранство сего
великолепного замка. И если верить этому Арви — от чего избави тебя бог, — то отец твой остался ему должен
еще за муку, дрова и керосин. Так обстоят дела с твоим домом, мой мальчик. Ты понял?
— Да.
— И никому ничего не докажешь. Бумаг нет. Арви не любит вести бумажных дел. Вот второй дом у него
действительно сдавался в аренду. Но он объявил его собственностью Асты. А почему? Потому что этой
хитростью он заполучил себе новую дешевую работницу. Но если понадобится, он живо докажет, что и тот дом
его собственность. За этим у него дело не станет. Вот каковы наши с тобой дела, Аксель-Матти Турханен.