Любовь… любовь?

— А что вы подумали, когда я вчера не появилась? — немного погодя спрашивает она.

— Я просто не знал, что и думать.

— Неужели вам не пришло в голову, что меня могли где-то задержать?

— Такая мысль у меня была.

— Не могли же вы, в самом деле, решить, что я согласилась прийти на свидание, а потом нарочно не пришла?

— Такие случаи бывали, верно?

— Значит, вы меня совсем не знаете, если думаете, что я могла так поступить, — говорит она, и в голосе ее слышится холодок.

— Но ведь я действительно совсем вас не знаю, правда? Мы же были вместе всего три раза. А вдвоем — так только два. Когда в тот раз вы появились с Дороти, я…

— Но ведь я же говорила вам, что не приглашала ее. Просто она иной раз заглядывает к нам по воскресеньям и остается пить чай. Я ее вовсе не ждала, а когда она пришла, я ничего не могла ей объяснить, пока мы не вышли из дому, а тогда уже невозможно было от нее отделаться — она бы обиделась. Такой уж у нее характер. Вбила себе в голову, что должна непременно посмотреть на вас, и все. Она мне сказала, что побудет с нами всего пять минут и уйдет.

Ну вот, теперь все ясно. И мы как бы начинаем все сначала, забавно только, что благодаря Дороти события развиваются куда стремительнее. Вот бы она взбесилась, если б могла это предвидеть!

— Ну, а что было потом, вы сами знаете, — говорит Ингрид. Да, знаю. Но куда меньше половины. Не пойму, выговаривает она мне, что ли, за тот вечер или это мне кажется. Очень может быть, что и так, и, наверно, она права; сейчас у меня такое настроение, что я могу думать даже о Дороти без отвращения.

— Понимаете, я вовсе не собирался на нее набрасываться, но вынести эти ее намеки тоже не мог. Особенно после наших двух встреч. Ну, я и вспылил, а когда вчера вы не пришли, я решил, что все кончено. Я подумал, что вы не хотите больше меня видеть, а сказать мне это в лицо стесняетесь.

— Но ведь все же было не так! — восклицает она. — Теперь вы понимаете, как может возникнуть недоразумение? Хорошо, что я придумала написать письмо, а то трудно даже представить себе, что было бы.

— Я могу сказать вам, что именно, — говорю я. — Я бы вас больше никогда не побеспокоил.

Из темноты возникают очертания раковины для оркестра, похожей на большой причудливый торт. Я говорю: «Давайте посидим» — и веду Ингрид за угол на боковую дорожку, где ранним летом цветет огромный куст рододендронов — там, я знаю, есть скамейка.

— А вам было бы неприятно, если бы я больше не назначил вам свидания? — спрашиваю я, и она, словно застеснявшись, произносит только:

— А как вы думаете?

Я молчу и обнимаю ее за плечи. Она придвигается ко мне, и я думаю: «Чудно все-таки, какая малость может все изменить — вот ты безразлично трусишь по жизни день за днем, и вдруг она начинает казаться тебе совершенно удивительной…»

— Что это у вас в кармане? — спрашивает она.

Я снимаю с ее плеч руку и выпрямляюсь.

— Книжка.

— Такое впечатление, точно кирпич.

Вынимаю книгу из кармана и верчу ее в руках.

— Это «По ком звонит колокол». Читали?

Господи, конечно нет, говорит она, где там читать книги. Она получает три еженедельных журнала, и даже на них из-за телика времени не хватает. Почему-то не люблю это слово — «телик». В воображении сразу возникают тучные невежды, которые кудахчут, словно куры, слушая остроты вроде тех, что печатают на цветных открытках, насчет толстопузых личностей, ночных горшков и тому подобного. Ну, вы знаете. Вот почему я верчу в руках книгу и молчу. Я всегда испытываю приятное ощущение просто оттого, что держу книгу, — кажется, что это что-то стоящее, непреходящее. Не то, что телевизор, который можно включить и выключить, повернув ручку, совсем как водопроводный кран. Жаль, думаю я, что она не любит читать: ведь это значит, что мы никогда не сможем обсуждать книги, которые мы оба прочли, или советовать друг другу, что прочесть.

— По этой книге был поставлен фильм, — говорю я ей, просто чтобы что-то сказать. — С Гарри Купером и Ингрид Бергман.

— Моей тезкой.

— Что?

— Я имею в виду Ингрид Бергман. Ведь меня назвали в ее честь. Мама одно время была без ума от нее. От нее и от Лесли Ховарда. Если бы я была мальчиком, меня, наверно, назвали бы Лесли.

— Я как раз думал, что у вас странное имя для англичанки, — говорю я. — И собирался спросить, почему нас так зовут.

— По-моему, совсем не странное. Мне оно нравится.

— Странное не в смысле «плохое». Я хотел сказать, что оно необычное.

— А вы бы предпочли, чтобы меня звали Мэри, или Барбара, или еще как-нибудь в этом роде?

— Дороти, — говорю я. — Вот имя, которое мне очень нравится.

Она шутливо подталкивает меня в бок локтем и улыбается:

— Да ну вас!

Я смеюсь и сую книгу в другой карман.

— Все равно вы мне нравитесь такая, как вы есть, — говорю я ей.

Минута молчания, потом она говорит:

— Правда, Вик? Честное слово?

Мне хотелось бы сказать ей, что я люблю ее, что я от нее без ума, но я не могу бухнуть это так, сразу, и я говорю только:

— Наверно, я не бегал бы за вами, будь это иначе, правда?

— Пожалуй, нет.

Я снова обнимаю ее за плечи; она придвигается ко мне совсем близко, и я чувствую ее волосы на своем лице. Я поворачиваюсь, и губы мои касаются её щеки, а секундой позже я уже покрываю ее лицо быстрыми короткими поцелуями — все лицо, все: лоб, щеки, глаза, нос и, наконец, рот. Я снова и снова целую ее губы, едва касаясь их губами, словно одного долгого поцелуя мне было бы недостаточно. И между поцелуями снова и снова шепчу ее имя.

Потом мы разжимаем объятия, чтобы передохнуть.

— Уф! — произносит она с легким смешком. — Все-таки плохо быть девчонкой, — говорит она немного погодя. — А вдруг вы бы не заговорили больше со мной после того воскресенья! Сколько времени могло бы пройти, прежде чем мне удалось бы дать вам понять, что я хочу с вами встречаться.

— Ох уж эта Дороти! Она чуть нам все не испортила.

— А знаете, она бы, наверно, не возражала. Хоть она и моя подруга, а все же стервозная она девка. И такая завистливая! Понимаете, завидует мне, потому что я встречаюсь с вами. В этом-то и беда ее, что она завистливая.

— А почему бы ей самой не завести себе приятеля? — говорю я с легким сердцем, потому что у меня есть Ингрид, а Дороти я могу великодушно предоставить всякому, кому охота.

— Она утверждает, что не любит мужчин. Во всяком случае, делает вид, будто она выше всего этого.

— Неужели никто никогда не назначал ей свидания?

— По-моему, нет.

— Тяжелый случай.

— Дело в том, что она не очень привлекательна, правда? Ну, если говорить по-честному, вы же тоже не находите ее привлекательной, правда?

— Я нахожу вас привлекательной, — говорю я, а сам у думаю, что уже хватит нам сидеть порознь.

И мы снова целуемся — на этот раз долго, неотрывно, и я весь таю, и мне кажется, что я сейчас умру от нежности к ней. Теперь уже мы не разжимаем объятий, а сидим, прижавшись друг к другу, и я осторожно провожу пальцами по ее лбу, по щеке и опять приникаю к ее губам. Она умеет целоваться, и это так возбуждает меня, что я прижимаю ее к себе все крепче и крепче — уж крепче быть не может. А мысли у меня скачут: ведь если она целует меня так, значит, как бы дает мне зеленый свет и разрешает пойти дальше, но я не уверен, что это так. А вдруг я все испорчу, оскорбив ее. Мы снова целуемся, и снова это восхитительное ощущение от движений ее языка, и я думаю: да нет, вроде все в порядке, ошибки быть не может, она сочтет меня слюнтяем, если я ничего не предприму. Я просовываю руку под борт ее пальто, и она слегка изгибается, чтобы мне удобнее было. Вот я уже нашел пуговицы ее блузки, но тут — стоп: под блузкой настоящая сбруя и где там что, ничего не поймешь. Она что-то бормочет, отодвигается от меня и сама спускает с плеча бретельку. Потом снова придвигается, шепчет: «Ну вот», и моя рука уже на прежнем месте, и я чувствую под пальцами шелковистую кожу и упругий сосок, и все внутри у меня тает от нежности к ней. «Боже мой! — шепчу я. — Я без ума от тебя, Ингрид!» Пальцы ее сплелись у меня на затылке, зарылись в мои волосы, и она все снова и снова повторяет: «Вик, о Вик!» А я думаю о том, что ради этого стоило родиться, что этой минуты я ждал всю жизнь — с тех пор как себя помню. И это еще не все, потому что позже, когда рука моя перебирается ниже, я чувствую, что и она испытывает то же, что и она ждала этой минуты; она вздрагивает при моем прикосновении, вздыхает и замирает в моих объятиях, а я люблю ее так, как можно любить только в мечтах.