Любовь… любовь?

Я киваю, потому что опять всецело занят разглядыванием ее. Смотрю — и не верится. Просто не верится. Не могло этого случиться со мной, тут непременно где-нибудь подвох.

— Ну? — говорит она, и тут я понимаю, что смущаю ее, нельзя же так в упор разглядывать человека.

— Потопали, — говорю я, и мы направляемся к ярко освещенному кинотеатру. Билетер стоит, прислонившись к кассе, и от нечего делать болтает с кассиршей. Смотрю на него и думаю, что его, наверно, скоро отсюда попросят, если у них и дальше дела будут так же плохи.

— Похоже, никакого ажиотажа, — говорит Ингрид. — А я думала, что нам придется стоять в очереди.

— Года три-четыре назад мы бы и стояли, — говорю я, — но не теперь. Владельцам кино туго приходится. Зачем смотреть за деньги какую-то дрянь, когда можно сидеть у телевизора и смотреть ту же дрянь даром?

Это рассуждение я где-то вычитал, но Ингрид смеется, и я не выдаю своей тайны: пусть думает, что это я сочинил. Хотелось бы знать, где она любит сидеть, но спрашивать ее неудобно: а вдруг она любит сидеть на самых дорогих местах и постесняется сказать мне об этом. И я беру два билета в амфитеатре — сразу за дорогими местами. Так она не сочтет меня пижоном, а я не возьму на себя обязательств, которые будут мне не по карману, если мы станем часто ходить в кино. Девица с фонариком, увидев, что мы вдвоем, освещает задние ряды, где среди пустых кресел сидят, прижавшись друг к другу, парочки. К моему удивлению, Ингрид проходит несколько пустых рядов и направляется к самому последнему. Мы протискиваемся мимо какой-то парочки: они полулежат в объятиях друг друга и даже не замечают нас. Мы садимся в двойное кресло, где нас не разделяет подлокотник, что меня вполне устраивает. Через минуту Ингрид решает снять пальто, и я помогаю ей от него избавиться. Для этого мне приходится вытянуть руку за ее спиной. А что, если ее там и оставить? Но потом я решаю, что такая интимность, пожалуй, преждевременна, и жалко будет, если я испорчу столь многообещающее начало.

С того места, где примостилась та самая парочка, доносится какой-то звук — точно лопнула резинка; девчонка хихикает и пытается оттолкнуть парня.

— Я точно тот психиатр, который пошел в «Фоли бержер» и весь вечер только и делал, что наблюдал за публикой.

— Что? — переспрашивает Ингрид, и я так и не понимаю, то ли она меня не расслышала, то ли до нее не дошла моя острота.

— Не важно. — Я шарю в кармане. — Курить хотите?

— Постойте-ка. — Она роется в сумочке. — Давайте съедим сначала это.

Она достает плитку шоколада, разламывает ее на кусочки и кладет себе на колени. Мы едим шоколад и смотрим картину. Это шоколад с изюмом и орехами, который, на мой взгляд, уступает разве что кофейному крему.

Фильм уже подходит к концу, а я все никак не могу понять, в чем его смысл. Вообще музыкальные картины, как правило, довольно глупы. Почти во всех непременно действует какая-нибудь неудачливая труппа, которая надеется, что счастье ей наконец улыбнется и кто-то даст денег, и они наконец поставят на Бродвее свой сногсшибательный спектакль. И всегда какой-нибудь славный молодой режиссер влюблен в милую молодую особу, но не сознает этого, потому что вторая героиня фильма, страшная стерва, хотя и бешено талантливая, прочно держит его при себе. И всегда рано или поздно наступает момент, когда кто-нибудь, зайдя в сарай или куда-нибудь еще, где происходит репетиция, озирается и говорит: «Послушайте, а почему бы нам не дать спектакль прямо здесь?» И после этого все сразу начинает идти как по маслу: в день премьеры среди зрителей непременно оказывается какой-нибудь жутко богатой банкир, и, пока он подписывает чек, славный режиссер за сценой вдруг понимает, что он безумно влюблен в милую молодую особу, и поет ей об этом. Бывает, конечно, что нападешь и на что-нибудь более стоящее, но картина, которую мы сейчас смотрим, как раз из таких. Однако учтите: я вовсе не жалуюсь. Я бы мог смотреть сегодня любую муру — то, что на экране, меня мало интересует, я целиком поглощен той, что сидит рядом. Она сидит так близко, что у меня дух захватывает, я то и дело поглядываю на нее и гадаю, в самом ли деле она так уж увлечена картиной или только делает вид и когда можно будет обнять ее. Существует несколько мнений о том, как надо вести себя во время первого свидания. Одни говорят, что боже упаси шевельнуть хоть пальцем — терпение всегда вознаграждается. Философы противоположного направления принадлежат к школе темных углов. Их метод, по-моему, применим лишь в тех случаях, когда ты имеешь дело с девчонкой определенного сорта, которая знает, зачем ты ее позвал, и заранее на все готова. И есть еще ребята, которые придерживаются средней точки зрения: по их мнению, надо хотя бы дать понять, что ты знаешь, чем девушка отличается от парня, и отнюдь к этому не безразличен. Я же считаю, что линия поведения зависит от такого, какую ты поставил перед собой цель. Можно, к примеру, не сомневаться, какую цель поставил перед собой тот парень, что сидит в нашем ряду, и, судя по тому, как ведет себя его девчонка, похоже, что он своего добьется. Но я отношусь к Ингрид иначе. Мне хочется только, чтобы она полюбила меня и позволила мне проявлять к ней внимание. Я хочу быть с ней добрым и нежным, мне так этого хочется, что, как только я начинаю думать о ней, чувства захлестывают меня. И сейчас, когда она сидит так близко, совсем рядом, в темноте…

Как назло, тут начинается перерыв, зажигается свет, а билетерши разносят мороженое. Я спрашиваю Ингрид, хочет ли она мороженого, она говорит: «Нет», — и я решаю тоже воздержаться. Разговаривая с ней, я кладу локоть на спинку кресла, и, когда свет тушат, рука моя как бы сама собой соскальзывает туда, куда ее так и тянет. Ингрид не возражает — даже наоборот: почувствовав мою руку у себя на плече, она придвигается ближе, уютно устраивается, прильнув ко мне, волосы ее касаются моего лица, и, я вдыхаю приятный запах хорошей парфюмерии. В следующую секунду мы уже целуемся, впервые целуемся, и это удивительно хорошо.

На улице, когда мы выходим из кино, дует довольно холодный ветер. Некоторое время мы идем по главной магистрали, потом сворачиваем на дорогу, ведущую на вершину холма, где живет Ингрид. Мы почти не разговариваем. Мне хочется сказать что-то такое, что закрепило бы наши отношения, чтобы не пропало бесследно то, что произошло в кино, но все, что было там, во мраке и тепло, здесь, среди того холода, словно испаряется куда-то, и кажется, что нам этого уже не вернуть.

— Я очень рад, что мы провели вечер вместе, — говорю я.

— Значит, вы все-таки довольны? — говорит она, и от удивления я чуть не разеваю рот. Доволен ли я?!

— А еще встретимся? — спрашиваю я. — Скажем, в конце недели?

— Если хотите.

А если я не хочу? Она-то сама что на этот счет думает? В конце концов, ну что такое поцелуй, которым мы обменялись, сидя в кино, в последнем ряду? Мы же ни о чем не договаривались, ничего друг другу не обещали.

— Если вам неохота, так не надо, — говорю я, а у самого душа уходит в пятки: ведь я же даю ей возможность отделаться от меня.

— Нет, я с удовольствием встречусь с вами, — говорит она.

Ну, теперь все в порядке. Мы останавливаемся в начале ее улицы. Да, ветер холоднющий. Я засовываю руки в карманы и втягиваю голову в плечи. То, что было в кино, куда-то уходит, улетучивается. Я чувствую, как оно тает, тает. А может быть, уже и ушло навсегда. Вот если бы я мог поцеловать ее сейчас, возможно, какая-то крупица того, что было, сохранилась бы во мне до следующего раза. Но здесь, на улице, мы снова стали совсем чужими. И я уже не могу поцеловать ее так просто и естественно, как в кино. Здесь это будет выглядеть уж очень преднамеренно.

— Пошли, — говорю я. — Я провожу вас до калитки.

— Это вовсе не обязательно.

— Но мне хочется.

— Тогда другое дело.

Мы идем по извилистой улочке, хоть и рядом, но не касаясь друг друга. Наконец она останавливается.

— Здесь?

— Здесь.