Честь

Мансуров поинтересовался и пшеницей бригады Нэфисэ, и работой избы-читальни, и многим другим.

— Так, так... — проговорил он, слушая сбивчивые ответы Зинната, и совершенно неожиданно, глядя на него в упор, спросил: — Значит, на восстановление гибкости пальцев вы уже потеряли всякую надежду?

— Врачи так сказали... — Зиннат остановился в нерешительности, раздумывая, стоит ли говорить об отказе, полученном из музыкального училища: какое дело другим до его страданий? Но не удержался и добавил: — Вчера из училища пришло письмо с отказом.

— Да? Чем же они объясняют отказ?

— Ничем... Мне непонятно одно, товарищ Мансуров. Они ведь прекрасно знают, что человек я музыкальный... В общем, известный там человек.

— Гм... — протянул Мансуров и, встав со стула, подошел к окну. — Известный человек... Известный... — повторил он, как бы разговаривая сам с собой. — Ну, что же вы хотите теперь делать? — повернулся он к Зиннату.

Зиннат поморщился. Уж не пытается ли секретарь райкома вмешаться в его личную жизнь? Примут ли его в училище или нет, не так уж это важно для Мансурова. Это же не задание по хлебозаготовке и не зяблевая вспашка, наконец...

— Кто его знает?.. — пожал он плечами и вдруг неожиданно для самого себя стал выкладывать перед секретарем и обиду на руководителей училища, не сумевших оценить его, и все, что накопилось на душе.

— Мне не привыкать, товарищ Мансуров, — сказал он. — Уж так повелось: жизнь всегда против меня оборачивалась.

Мансуров взглянул на него с любопытством:

— Вот как? И давно это, говорите вы! Постоянно? Как же это получается?

— Еще в детстве никто не догадался вразумить меня, послать на учебу. Мои лучшие годы пропали даром в деревне. Только было нашел я свою линию, начал учиться музыке, — опять... Война! Ну, ладно, решил я, ведь на всю страну обрушилась беда... Стерпел. А тут бомбежка на дороге. И, как назло... левая рука, нужная для скрипки! Как будто нарочно целились в нее. А теперь вот: «Не можем принять». Вечно так! То град, то ливень, то ураган закрутит...

Заметив, что секретарь кому-то поклонился, Зиннат обернулся к двери. В кабинет тихо вошла Айсылу. Она кивнула головой Зиннату и молча села у стены.

Мансуров медленно прошелся по кабинету и остановился перед Зиннатом.

— Вот оно что... — промолвил он. — Градом бьет, ливнем сечет. А некто съежился весь и дрожит, мокнет под дождем. Ураганом закрутило... Слышишь? — повернулся Мансуров к Айсылу. — Не затушил ли тот ураган его костер, а? Что скажешь, Айсылу?

— Повадка такая у ветра, — ответила Айсылу. — Сильный огонь он раздувает ярче, а слабый — задувает совсем... Ты бы, Зиннат, сам съездил в училище...

— Не хочу я кланяться им, Айсылу-апа. Они прекрасно знают, кто я, и, по-моему, этого достаточно.

Между бровями Мансурова выступила резкая складка.

— Гм... Возможно, они и правы, отказывая вам в приеме!

Зиннат вскочил как ужаленный:

— И вы то же говорите? Почему?..

На столе зазвонил телефон. Мансуров, сделав рукой знак Зиннату, взял трубку.

— Да, я слушаю... Сверху? — Он взглянул на желтый циферблат карманных часов. — Через пять минут?

Айсылу явно была смущена тем, что они с Зиннатом отнимают столько времени у Мансурова. А тот спокойно обратился к Зиннату:

— Садитесь, садитесь! — И сел сам напротив, рядом с Айсылу. — Не обижайтесь на меня за резкость. Да, я думаю, что в таком состоянии вас и не следовало бы принимать в училище. «Известный человек», — сказали вы. А град, а ливень? Возможно, они уже смыли ваш талант?.. Ленин говорил, что искусство принадлежит народу. Помните? А слова Глинки: «Музыку творит народ, а мы ее только записываем...» Если то, что называется талантом, не вдохновляется передовыми идеями, которыми живет народ, он, безусловно, высыхает, подобно заброшенному роднику. Безусловно!..

Послышался далекий гул самолета. Мансуров остановился на миг и опять заговорил:

— А если человек полюбил музыку всем сердцем, посвятил свой талант служению народу на этом поприще, он не расстанется с музыкой — все переборет!

Зиннат взглянул на большой портрет Ленина, висевший на стене над головой Мансурова. Ленин сидел, чуть подавшись вперед, опираясь о колено, и смотрел прямо на него. Зиннату стало вдруг не по себе под этим взглядом. Он, кажется, уже начал понимать, что Мансуров имеет право сказать и более суровые слова, и Зиннату даже хотелось этого.

— Я охотно верю, что вы способный человек. Только вам надо уяснить одно: хотите ли вы служить музыке или хотите музыку заставить служить себе?

— Я не очень вас понял, товарищ Мансуров!

— Я хочу сказать: народу — вот кому служит искусство! И тот, кто ступает на этот путь, должен вытравить из себя «ячество», эгоизм и прочие такие болезни, идти по нему с чистой, светлой душой!

Опять зазвонил телефон. Видно, Мансурову что-то сообщили. Он выглянул в окно. На Волгу плавно спускался гидроплан. Мансуров вызвал секретаря.

— Сания! Позвони председателю райисполкома. Пусть зайдет ко мне. — Он снял трубку телефона. — Когда освободится линия, соедините меня с городом. Музыкальное училище. Попросите директора. — Он посмотрел на Зинната, который от удивления и радости не знал, что и делать. — Я поговорю о вас. О результате вам сообщат. Готовьтесь. Вот с товарищами посоветуйтесь.

— Спасибо вам, Джаудат-абый, — сказал взволнованно Зиннат. — За внимание, за совет... Я постараюсь...

Провожая их до двери, Мансуров предупредил Айсылу, чтобы она не торопилась выписывать из больницы старика Тимери:

— Михаил Павлович предлагает повременить немного. Надо послушаться его. А то как бы не пришлось потом раскаиваться.

Айсылу пожаловалась, что не могут до сих пор найти пропавшую пшеницу. Мансуров недовольно покачал головой.

— Вы многого лишаетесь из-за этого. Не тяните!

Он назвал человека, с которым Айсылу следовало встретиться по этому вопросу, и попрощался с ними.

— Ну, кажется, твои дела начинают налаживаться, — сказала Айсылу Зиннату, выходя на улицу. — Поехали в больницу к старику.

5

Прошедший недавно ливень едва не погубил Тимери.

В этот день председатель был на совещании в районе и, усталый, только под вечер выехал домой. Увидев, что густые, черные тучи заволакивают небо, он свернул на проселочную дорогу и погнал лошадь к крытому току. Дождь начинал уже накрапывать, и Тимери боялся, что там не успеют перетащить под крышу хлеба и они вымокнут.

Старику казалось, что люди на току двигаются слишком медленно. Он спрыгнул с телеги и, сбрасывая с себя кожух, закричал:

— Вы что же это спите на ходу! Не видите разве, хлеба заливает! Быстрее поворачивайтесь! Быстрее! — И, подхватив сразу чуть ли не полкопны, он бегом снес ее под навес.

Тимери вихрем носился между током и копнами и, только когда был перенесен последний сноп, заметил, что сам он промок до нитки.

По дороге домой Тимери сильно продрог. Ночью у него поднялся жар, и он впал в беспамятство. Врач, которого вызвали из района, определил у старика воспаление легких и увез с собой в больницу.

Болезнь крепко скрутила Тимери, и Хадичэ первые дни не отходила от его постели. Он горел и метался в бреду. Седые брови его мучительно дергались, судорожно сжимались пальцы, а сердце так колотилось, точно хотело вырваться из груди.

Хадичэ видела, с каким упорством ее старик борется со страшной болезнью, и, прислушиваясь к его хриплому дыханию, в ужасе шептала:

— Господи, уж не последний ли это вздох его?..

Лишь спокойствие врача, который делал Тимери уколы, немного подбадривало старуху.

Но Тимери не поддался. К утру пятого дня он, весь мокрый от пота, открыл глаза и, словно человек, выбравшийся после долгих мук из тесной ямы на простор, глубоко вздохнул:

— У-уф...

Тимери страшно исхудал. Его и без того тонкий нос стал почти прозрачным. Глаза глубоко ввалились, резко и некрасиво обозначились скулы на лице.