Честь

— Нет еще, Айсылу-апа! Ведь надо найти пропавшую пшеницу.

— Не волнуйся. Найдем... если у нее еще не выросли ноги. Но с сегодняшнего дня ты уж свою пшеницу сама обмолотишь, сама взвесишь и сдашь.

— Давно бы надо так...

— Верно, что и говорить... Ну, я бегу. Позже еще загляну.

Нэфисэ и Наташа, взявшись за руки, пошли к тарантасу.

— Знаешь, Нэфисэ, зачем я приехала? — спросила Наташа, глядя подруге прямо в глаза. — Я вчера столько о тебе наслышалась... Хорошо, что все оказалось неправдой. А чего только не наболтали!..

— А-а, и до тебя, значит, дошло? Видно, старался кто-то... — Нэфисэ повернула ее к скирде. — Я очень устала, Наташа, давай посидим немного. Ты не очень торопишься?

— Для друга всегда найдется время. Я ведь только ради тебя и приехала.

Они опустились на солому, издающую какой-то только ей присущий запах.

— Да... Из всего, что ты слышала, для меня самым страшным был случай с пшеницей.

— Как же ты сама могла поверить в это?

— Я и не верила... Но ведь больше ста пудов пшеницы недостает и сейчас.

Наташа посмотрела на осунувшееся, измученное лицо Нэфисэ и неуверенно сказала:

— Если задену больное место, ты уж прости меня, Нэфисэ. Я слышала...

— Что Нэфисэ выгнали из дому?

— Не совсем так...

— А это правда... — длинные ресницы Нэфисэ устало опустились. — Правда, что я ушла из дому свекрови. Только сама ушла.

— Неужели? — с состраданием спросила Наташа. — Ну, и как же ты?.. Где живешь? Как устроилась?

Нэфисэ открыла глаза и показала рукой вокруг:

— Пока вот тут, под скирдой. — Она холодно усмехнулась. — А потом будет видно.

Наташа изумленно покачала головой:

— Я вижу, железный ты, оказывается, человек. Но... почему все-таки ушла из дому? Ведь ты всегда хвалила их, как будто даже полюбила. И мой отец хорошо знает Акбитова. Как встретятся, все: «Тимирей» да «Очип Иваныч» — никак расстаться не могут.

— Как тебе объяснить, Наташа? Это получилось так неожиданно... Я до сих пор успокоиться не могу. — Она задумалась. — У вас, у русских, религиозные обычаи не так крепко вошли в быт, как у нас, татар. А ислам в этом отношении — самая жестокая религия. В старину они, словно саван, окутывали татарку, неотступно следовали за ней со дня ее рождения до самой смерти. К сожалению, это не только в старину. Туман шариата и по сей день застилает глаза кое-кому. Вот это я и испытала на себе. Прежде у нас говорили: «Что сноха в доме, что щенок во дворе — одна тварь». Видно, кое-кому и сейчас приходит в голову эта поговорка. Когда разговариваешь с мужчиной, прикрывай лицо, говори вполголоса. Своего суждения не имей, выслушай, что скажут, и брысь в угол!

На лице Наташи появилось выражение недоумения:

— Так ли это? Не слишком ли уж ты?.. Ведь сама знаешь, старшие любят попридерживать молодых, и это очень нужно, особенно теперь, во время войны.

— Нет! Я не оспариваю прав старших. Но нельзя же унижать человека. Я кончила семилетку, с шестнадцати лет в комсомоле. Нас учили думать не только о корыте и о пеленках, но и о родной стране, о народе... Что бы обо мне ни говорили, я не могу, как прежние снохи, сидеть за печкой да в щелку выглядывать на светлый мир. Зачем повсюду ходить за мной, выслеживать? Я и сама сумею сберечь свою честь! Я не могу примириться с тем, что любой мой разговор с мужчиной — днем, в поле, на людях — видится каким-то бесстыдством. — Нэфисэ, волнуясь, вытерла потное раскрасневшееся лицо. — Я, конечно, не обижаюсь на маму. Она тоскует по Газизу и поэтому невольно ревнует, следит за каждым моим шагом. Ну, пусть будет так... Но когда я увидела, что она верит сплетням, я не выдержала. Ты понимаешь, она посчитала меня какой-то грязной... Вот чего я не смогла стерпеть...

— Да, ты права, — задумчиво сказала Наташа. — Все то же пренебрежение к невестке. Дескать, ей нельзя доверять, она не может быть порядочной... А нас — нынешних невесток — уже не схоронишь за печкой. Вон он каков размах! — Наташа широко развела руками, показывая на поля, сияющие под лучами утреннего солнца.

Нэфисэ с улыбкой смотрела на ее крепкие руки:

— Конечно!.. Нашей Наталье Осиповне не только за печкой, но и во всем районе становится тесновато. Сколько ты сняла с тридцати пяти гектаров?

— Там по сто семнадцать пудов вышло. На других участках немного поменьше... Где уж нам за тобой угнаться! Я даже начинаю побаиваться, что ты меня и на фронт не пустишь. — Она хлопнула Нэфисэ по колену и шумно рассмеялась. Но где-то в уголках глаз Нэфисэ заметила у нее тень озабоченности.

Разговор вдруг оборвался. Наташа погрустнела. Несколько месяцев тому назад на одном совещании секретарь райкома сказал им обеим: «Если дела у вас и дальше так пойдут, одна из вас непременно войдет в делегацию, которая поедет на фронт!»

Наташа написала об этом мужу, обнадежила его. До сих пор она держала в своих руках первенство по району и поэтому была уверена, что в делегацию войдет именно она. А сейчас все изменилось. Правда, она старалась не думать об этом, стыдила себя, но беспокойная мысль не покидала ее: «Не удастся, видно, встретиться с Мишей».

Однако неловкое молчание длилось недолго. Наташа весело сказала:

— Ты, Нэфисэ, со своей пшеницей так меня прижала, что мне и мечтать теперь нечего о встрече со своим стариком.

Но в словах, сказанных в шутку, прозвучали такие нотки, что Наташа и сама смутилась и залилась густым румянцем. «Неужели и вправду завидую?» — ужаснулась она.

И у Нэфисэ на душе стало как-то нехорошо. Она никак не думала, что ее успех может хоть на мгновенье омрачить жизнь подруги. Ведь Наташа так помогла колхозу, согласившись соревноваться с ней... потом помогла советами, добрым словом. Нэфисэ обхватила Наташу за плечи и взволнованно заговорила:

— Нет, нет, Наташа, и думать об этом не смей! Почему вдруг пошлют на фронт меня? Ведь это только мой первый опыт, а ты каждый год снимаешь высокие урожаи. Нет, нет!

Искреннее беспокойство Нэфисэ смутило Наташу. Разве мало перенесла эта милая татарочка! Муж погиб на фронте, украли пшеницу, а тут еще вчера ушла из дому. Правда, в ее успехе есть и Наташина доля. Она и сама гордилась Нэфисэ.

Совершенно успокоившаяся Наташа вскочила на ноги и весело сказала:

— Ладно, сумели вырастить хороший урожай, сумеем и в остальном договориться! Пойдем, проводи меня.

Они подошли к тарантасу.

— А на фронт, Наташа, непременно поедешь ты! — сказала вдруг Нэфисэ. — Если станут отправлять меня, упрусь обеими ногами. Вот увидишь!

— Ха-ха-ха! Вот ты какая! Знаешь, кто поедет на фронт?

— Кто?

— Мансуров сказал: поедет тот, кто не только соберет высокий урожай, но и сдаст раньше всех хлеб государству. Еще неизвестно, сумеет ли ваш колхоз дотянуться до нашего «Интернационала». Как поют у вас девушки:

пропела Наташа частушку, с трудом выговаривая татарские слова.

Нэфисэ рассмеялась:

— Ну, и хитрая же ты, Наташа! Знаешь, где больнее укусить. Ладно, померяемся силами! Только смотри, кто бы ни победил, давай не обижаться!

На току все стихло. Под скирдой, прижавшись друг к другу, безмятежно спали усталые, но счастливые девушки.

Одна Нэфисэ не могла уснуть. Она сидела с краю, низко опустив голову.

Только что здесь был Хайдар. Вон и трава, примятая им, еще не успела выпрямиться.

После отъезда Наташи он проводил Нэфисэ до скирды и почему-то долго не уходил. Наконец Хайдар сказал дрогнувшим голосом:

— Нэфисэ, выслушай меня... Только одно слово...

Нэфисэ догадалась, что он хотел сказать, и, отвернувшись, покачала головой:

— Нет, не говори, Хайдар, не надо…

Хайдар изменился в лице:

— Погоди! Неужели я ошибаюсь?