Честь

— Простите, — сказала она, — я вижу, эта вещь заинтересовала вас.

— Да, вы правы. Я узнаю нашу речку Камышлы, наш «Чулпан»! И в то же время это «Чулпан», далекий от действительности...

— А-а-а... — улыбнулась как-то смущенно Эльфия. — Но ведь здесь много выдумки. Это нечто вроде панорамы будущего.

— Мне это нравится.

— Серьезно? Может быть, потому, что на ней изображена ваша деревня?

— Да, верно, но меня восхищает фантазия художника. Ведь это наш колхоз. Не правда ли?

— Да. Он так и задумал...

— Знаете, что привлекает меня в этой, как вы называете, панораме? Умение видеть наше настоящее в перспективе. Возможно, в жизни и не все будет так, как у него, но художник угадал главное. Ведь мы стремимся к высокой культуре во всем — и в труде и в быту. У нас есть все возможности сделать нашу жизнь не только богатой, но и красивой, радостной.

— Вы хотите сказать: будет возможность!

В ясном, прямом взгляде девушки, в чуть усмешливой улыбке было что-то, напоминавшее ее отца, и Хайдар невольно посмотрел в сторону кабинета.

— Да, конечно, после войны, после победы! — Хайдар снова перевел глаза на полотно. — У художника все гармонично.

— Да-а... — подхватила оживленно Эльфия. — Посмотрите на «Бурлаков» Репина. И вправду, какой у него контраст! Могучая сила, величие Волги и рядом — измученные, подавленные люди!.. Я вам очень благодарна, Хайдар-абы!

— Не понял, за что же?

— Знаете... — Эльфия посмотрела на картину и замялась. — Хотя... об этом после... Жалко, не скоро все это осуществится. Война...

В это время к ним вышел Мансуров.

— Вот я и освободился. Как там у тебя, Эльфия?

Эльфия живо направилась к двери:

— Сейчас, папа!

— Я тебя заставил ждать, Хайдар, извини, — сказал Мансуров, опускаясь на диван. — Всегда накапливаются дела, и все срочные, — улыбнулся он. — Ну, о чем вы толковали?

— Вот об этой картине, — ответил Хайдар, усаживаясь рядом с ним. — Забыл даже спросить у Эльфии, чья это работа?

— Разве она не сказала? Ах, лукавица! Да ведь это она писала!

— Эльфия? Так она художник?

— Она только нынче окончила художественное училище. Над этим полотном колдовала все лето.

— Вот оно что!

В комнату с грудой тарелок вошла Эльфия.

— Папа, там женщины пришли. Говорят, что им необходимо тебя видеть.

— Сейчас выйду. — Секретарь поднялся. — Об остальном, дружок, тебе расскажет сам автор.

Солнце уже закатилось. Эльфия завесила окна маскировочными шторами и начала накрывать стол.

— Эльфия! — сказал Хайдар. — Оказывается, вы — автор этой картины?!

— Ну, и вы не раскаиваетесь, что хвалили меня?

— Ничуть! Я считаю вашу работу достойной похвалы. Скажите, что вдохновило вас?

— Смотрите, как бы я не возгордилась, — засмеялась Эльфия, но тотчас же стала серьезной. — Знаете, это получилось как-то само собой. В начале лета я поехала с папой в вашу деревню. Вид, открывшийся с подножия двух сосен, просто поразил меня: утопающая в зелени деревня на берегу речки, а за ней такая широкая перспектива и темная полоса леса вдали... Я набросала этюд, а получилось вот что...

— Интересно, как получилось?

Эльфия задумчиво смотрела на свою картину, краски которой при свете лампы, казалось, поблекли.

— Об этом трудно рассказать. — Она присела на подлокотник дивана. Быстро меняющееся выражение подвижного лица выдавало ее внутреннее волнение. — Горький в одной статье писал, что человек перестанет быть рабом только тогда, когда сам осознает, что он не раб. Помните? Вот я и попыталась показать, как будет жить свободный человек, крестьянин, отрешившийся от старого. Мне в этом помогли долгие беседы и споры отца с Газизом-абы о строительстве, о культуре, быте колхозника. Я всегда с увлечением слушала их.

Хайдар пожал ей руку:

— Вас можно поздравить, Эльфия!

— Спасибо, Хайдар-абы. Но не рано ли? Вот я смотрю на работы настоящих художников, и, знаете, просто дух захватывает. Какая полнота жизни! Кажется, не только видишь, но и слышишь, как шумят нивы, качаются деревья... Какое мастерство, какая могучая сила! А я, я совсем беспомощная... — вздохнула она с детской непосредственностью и смутилась.

Хайдар взглянул на печально склонившуюся головку девушки, на ее тонкие пальцы и с неожиданным волнением подумал: «Кто знает, может быть, эта худенькая девушка со временем станет талантливым художником нашего народа!»

3

Пообедав, Мансуров и Хайдар пересели на диван. Мансуров протянул Хайдару портсигар:

— Пожалуйста!

— Спасибо, Джаудат-абы, я еще подожду.

— Как хочешь.

На улице уже стемнело. С пристани доносились гудки пароходов и буксиров, удары лопастей по воде, шум голосов.

— Так, так... — Мансуров пытливо поглядел на Хайдара. — Интересно, остался ты все тем же или война тебя перемолола?

— Перемолоть-то она меня не перемолола, но, кажется, я не тот, что был, — ответил Хайдар.

— Ну, ну, послушаем, какой ты теперь.

Густые черные брови Хайдара чуть сдвинулись. Он охотно заговорил, то глядя на своего собеседника, то опуская голову, словно прислушиваясь к самому себе.

— По правде говоря, Джаудат-абы, я только на фронте по-настоящему понял и оценил нашу жизнь. В молодости ведь на все смотришь легко, поверхностно... Сейчас многое я вижу в новом свете. Я десять месяцев был на передовой. До самого ранения... Многое пришлось повидать, Джаудат-абы. Даже больше, чем следует...

Нет, это был не прежний восторженный, легковерный юноша. Перед Мансуровым сидел двадцатичетырехлетний мужчина, офицер, который прошел тяжкий путь войны, выдержал схватку со смертью. Мансуров думал, радуясь: «Вырос джигит! Пожалуй, такую науку он бы ни в одном институте не постиг».

— Издавна существует мнение, — продолжал Хайдар, — что человек на войне черствеет, грубеет, что в нем берут верх дикие, животные инстинкты. На первый взгляд это как будто бы так. Действительно, война как будто топчет все чистое, святое. Однако это только на первый взгляд. Советский солдат беспощаден к врагу, сердце его превращается в камень, когда он идет на смертный бой. Но это же сердце обливается кровью, когда немецкие самолеты пролетают в сторону Москвы, словно они крылом его задели; это сердце разрывается на части при виде горящей деревни. Когда мы, бывало, входили в освобожденное от врага село, хотелось обнять, как родного человека, первую придорожную березку. — Хайдар внимательно взглянул на Мансурова. — Вы не думаете, что я стал слишком сентиментальным?

Мансуров засмеялся.

— А что? Тебе самому так кажется? — Привстав, он бросил в пепельницу окурок. — Нет, Хайдар, не думаю. Несчастлив тот, у кого нет родного края, о котором он может тосковать, нет любимого человека, увидеть которого он стремится, — сказал он, закуривая новую папиросу. — Советского солдата вдохновляет гуманнейшее чувство защиты родины. Большевики всегда были гуманистами и воспитывали в народе лучшие качества, присущие свободному человеку.

— Да, да!.. — воскликнул взволнованно Хайдар. — Любовь к родине — великое, несравненное чувство, которое в тяжелые для страны дни разгорается еще ярче, раскрывает еще глубже значение и смысл жизни. Я понимаю теперь, когда Герцен в темные ночи России забил призывно в «колокол», им руководило то же священное чувство.

Мягкий голос Хайдара напрягся от волнения.

— Я видел, как простой деревенский парень, вчерашний колхозник, не задумываясь, бросился к вражескому доту и закрыл своим телом амбразуру, откуда строчил пулемет. Я видел, как совсем юный комсомолец бесстрашно кинулся в гущу фашистских головорезов. Некоторые скажут: исступление! Порыв! А я говорю: высшая форма проявления патриотизма! Все светлые, большие чувства, владевшие душой подлинного героя, вспыхивают в нем в этот миг ярким пламенем. И знаете, Джаудат-абы, те юноши-герои кажутся мне вестниками коммунизма, пришедшими встретить нас из будущего...