Честь

Избу-то построил, а вот со скотом... Так и не удалось ему купить больше одной лошадки да коровы.

Все же Тимери не терял надежды. «Будет, все будет!» — говорил он, лелея в душе мечту и о белой бане, и о крытых, на русский лад, воротах. Ему даже во сне являлась та баня. Стоит она в саду среди деревьев, с прихожей, с предбанником, с белыми занавесками на окнах. Однако так и не свел он концы с концами, и на том месте, где должна была красоваться баня, каждое лето пышно разрастались одни только лопухи. Долгие годы Тимери гонялся за достатком, но достаток не давался ему в руки, а забот и тяжелых дум, как и морщин на лбу, становилось все больше и больше.

Уже начал было Тимери терять всякую надежду на благополучие, как пришли колхозы. Сначала он качался из стороны в сторону, словно одинокая полынь у дороги. Не одну ночь провел без сна, прислушиваясь, как хрупает сено гнедая кобыла в конюшне. Но потом всем сомнениям пришел конец. «Не станут партийные зря болтать! Значит, так надо!» — решил он и понес в колхоз измятое, затасканное заявление с просьбой принять его в свою семью.

К тому времени две его дочки и сын Газиз уже начали, как говорится, выходить в люди. Во главе колхоза стояли крепкие коммунисты, и в «Чулпане» (крестьяне дали своему колхозу красивое имя «Чулпан» — утренняя звезда) дела пошли в гору. На полях густо зрели хлеба, в деревне поднимались новые постройки. Оказалось, что белая баня и русские ворота не за семью сводами небес сокрыты. На третий или четвертый год колхозной жизни трудодни семьи воздвигли ему и баню и ворота.

Не успел Тимери оглянуться, как преобразилась вся его жизнь. В простенке между двух окон заговорило радио, и Тимери в часы досуга мог слушать теперь Москву и Казань. А стенные часы с золоченым циферблатом и гулким боем он проверял по курантам Кремля. Вскоре стали приходить на имя сына газеты и журналы из самой Москвы и Казани. На них было написано «Газизу Тимергалиевичу Акбитову». Вот ведь как пошли дела!

И в избе все изменилось. Деревянный саке, который по обычаю дедов и прадедов стоял в красном углу, дочки вынесли, и на его место поставили пружинную кровать с блестящими шариками и ножную швейную машину. На первых порах Тимери терялся в своем собственном доме. Мимо нарядной, как городская барышня, кровати он проходил с опаской, боясь что-либо задеть и испортить. А перед сном он долго топтался возле нее и, дождавшись, когда дочери уйдут, стелил палас и укладывался прямо на полу.

С тех пор как Газиз начал учиться в городе на агронома, а в летние каникулы работать агротехником в «Чулпане», Тимери увидел много необычного. Чудно было наблюдать, как брали щепотку обыкновенной земли, затем, завернув ее вроде лекарства в белую бумажку, делали мудреную надпись и прятали в шкаф под замок; или в пору цветения пшеницы ходили по полю с докторскими ножницами и стригли усики у колосьев. Газиз уже с весны определял, какой урожай получится с какого поля. Тимери самому очень хотелось, чтобы предсказания сына сбылись, однако он считал такие заключения поспешными.

— Скажи, если бог даст, сынок!.. Пусть минуют нас беды!.. — говорил он суеверно.

Радости старика не было границ, когда Газиз, окончив институт, стал работать агрономом в районе. Он видел, как его голубая машина мелькает то тут, то там, как советуется с ним сам секретарь райкома Мансуров, и думал: «Толковый вышел малый!»

Так на глазах у Тимери рождалась жизнь — новая, ничем не похожая на прежнюю. Как пойдет она дальше, во что выльется, Тимери еще не мог себе представить. Но понял он — не будет больше жить крестьянин в вечном страхе перед небом: как бы хлеб градом не выбило! Как бы мор не напал на скот! И сознание, что одним из тех, кто прокладывает дорогу в новую, невиданную доселе жизнь, был его сын Газиз, наполняло Тимери бесконечной гордостью.

Тимери ожидала спокойная старость. Накануне войны он даже стал подумывать, не передать ли вожжи по дому сыну; дочери давно вышли замуж, уехали в другие деревни.

— Ох, старость одолевает, — кряхтел он частенько, жалуясь на боль в пояснице, на одышку.

Дело, конечно, было не в старческих недомоганиях. Просто хотелось ему отдохнуть немного, почувствовать заботу сына о себе.

Как и другие старики, Тимери любил с наступлением сумерек выйти на улицу и, сидя на лавке у ворот, посудачить с соседями, и не только о хлебах и о погоде... Война в Испании, зверства фашистов, события в Китае — все волновало его, все его касалось.

Хорошая старость выпала на долю Тимери. Для полноты счастья ему не хватало только внучонка, чтобы, закутав полой бешмета, укачивать его на коленях. Хотя, не будь войны, недолго пришлось бы Тимери ждать и этой радости. Тимери поговаривал о покое, но слишком беспокойное сердце было у него. Не мог он стоять в стороне от колхозных дел. Если, случалось, не вызывали старика на работу, он места себе не находил, ревновал к молодым, которые обходятся без него.

А когда началась война, Тимери даже сон потерял: трудился день и ночь; один ставил по три-четыре скирды, косил горох, чечевицу, намолачивал уйму хлеба.

Только не впрок пошел колхозу прошлый год. Гречиху побило морозом, горох осыпался на жнитве, овес в копнах под снегом остался, хлеб наполовину пропал до засыпки в амбары, и сусеки были пусты, будто в них ничего и не засыпали. Видя такое, люди начали понемногу остывать к работе. И впервые за много лет «Чулпан» задолжал государству, опозорился перед всем районом.

Что же случилось с колхозом? Ночи напролет думал об этом Тимери. Злился, что вместе с другими голосовал за Сайфи на выборах. А этому прохвосту достаточно было шести месяцев, чтобы выбить колхоз из колеи.

5

Тимери опоздал на собрание: когда он входил, Сайфи уже заканчивал свой доклад.

За председательским столом сидела Айсылу в серой шерстяной фуфайке, повязанная зеленым батистовым платком. Возле нее рыжеволосая, веснушчатая учительница Гюльзэбэр, быстро водя пером, писала протокол. Здесь собрался, можно сказать, весь актив колхоза. Вокруг покрытого красным сукном длинного стола, на котором стояло несколько горшков бальзамина, сидели: Нэфисэ, старый бригадир глухой Бикмулла, Карлыгач, трактористка Гюльсум, краснощекая Юзлебикэ и еще несколько человек.

Айсылу указала глазами Тимери на стул впереди. Сайфи оборвал свою речь на полуслове, затем, бросив на Тимери сторожкий взгляд, снова продолжил ее, как всегда вставляя где попало русские слова «действительно» и «стало быть».

— ...Ежели подведем все воедино, так сказать, закруглим, то что мы увидим? Мы, товарищи, увидим вот что: не только в мирное время, действительно, а, скажем, в такое страшное военное, стало быть, тяжелое время наш «Чулпан» не дал маху. Хоть и не пошел он вперед, но уж и не отступил. Конечно, вы скажете, семян, мол, не хватает, лошади не в теле... Да, семян, товарищи, недостает, и лошади, действительно, не совсем упитанны... стало быть...

Тут Юзлебикэ, сидевшая как раз против докладчика, не стерпела и выкрикнула, глядя в упор в полузакрытые глаза Сайфи:

— Где там «не совсем упитанные»! Ты ответь-ка лучше, сколько лошадей сами на ноги встать не могут да сколько чесоточных!

Айсылу знаком остановила бригадира. Сайфи, недовольный тем, что его прервали, покачал головой:

— Интересно... Не говорю же я, что у меня нет недостатков! Действительно, моя вина здесь есть, товарищи. Дал я маху — вопроса, стало быть, ребром не поставил. Почему не поставил? Соображенья, стало быть, не хватило, товарищи, соображенья! Наши партийные товарищи, действительно, особенно товарищ Айсылу, должны нас крепко критиковать, но и помогать должны...

Желая убедиться, какое впечатление произвели его слова, Сайфи из-под тяжелых век быстро окинул взглядом собравшихся. И он сразу понял: ему не доверяют. В устремленных на него глазах была настороженность. Значит, ожидать пощады ему нечего.

Злоба душила Сайфи: не на кого ему опереться здесь, и судьба его в руках вот этих женщин и стариков. Встревоженный, он всем корпусом повернулся к Айсылу и стал говорить, обращаясь только к ней. Как бы резко ни кричала Юзлебикэ, не боялся ее Сайфи. Не пугали его и секретарь комсомола Гюльзэбэр или трактористка Гюльсум. Они — подобно грозовому дождю — пошумят и перестанут. Опасность — в этой маленькой красивой женщине, которая, облокотившись на стол, смотрит на него иссиня-черными глазами и, кажется, видит не только как он почесывает бородку, но и его старания обойти всякие острые углы, увильнуть в сторону.