Страница 90 из 318
— Даже у лисы, — сказал вдруг Александр, — когда-то кончаются все ее хитрости. Один круг пробежать можно, а на втором ловушки ждут.
— Ну, до сих пор боги тебя удачей не обижали…
— Время уходит. Помнишь Полидора, как он пытался удержать тот форт у Херсонеса? Как он шлемы над стеной выставил и таскал их туда-сюда?.. У него же всего дюжина людей была, но меня он купил: я за подкреплением послал, два дня потерял… А потом катапульта сбила шлем — а под ним шест!.. Рано или поздно это должно было случиться; время работало против него, уходило время. А мое время уйдет, когда кто-нибудь из иллирийских вождей перейдет границу на свой страх и риск, — за скотом пойдет или мстить кому-нибудь, — и Филипп узнает, что меня там не было. После того я уже никогда в жизни его не обману, он слишком хорошо меня знает.
— Но ты же можешь и сам учинить такой рейд, еще не поздно. Далеко не пойдем, войска появятся — отступим… А у него сейчас столько дел — едва ли он сам двинется навстречу, скорее пошлет кого-нибудь.
— В этом я не уверен. И потом… мне знак был. Вроде как предостережение. В Додоне.
Гефестион принял эту новость молча. До сих пор Александр вообще ничего ему не говорил.
— Александр, отец хочет, чтобы ты вернулся. Я знаю, можешь мне поверить. Да ты и сам это знаешь, с самого начала.
— Допустим. Но тогда он мог бы обойтись с матерью справедливо…
— И не только ради войны в Азии. Ты не хочешь этого слышать, но он тебя любит, правда. Тебе может не нравиться, как он себя ведет при этом, но Эврипид сказал — боги многолики!..
— Эврипид для актеров писал. Это маски у них разные; одни красивые, другие нет… Но лицо — одно. Только одно.
Вдали полыхнул яркий метеор с затухающим красным хвостом, нырнул в море… Гефестион быстренько загадал свое счастье, словно чашу наспех проглотил. Сказал:
— Это знак тебе! Ты должен решать сейчас, сразу. Ты же сам это знаешь, ты для этого сюда и вышел!
— Я просто проснулся, а там воняло как на помойке…
Меж камнями стены пробивался пучок каких-то мелких, бледных цветочков; Александр потрогал их пальцами, не видя… Словно громадная тяжесть навалилась ему на плечи, Гефестион вдруг почувствовал, что на него опираются, что он нужен не только для любви — для чего-то большего. Радости это не принесло; наоборот, словно заметил первый признак смертельной болезни. Безделье его грызет, вот что. Он может вынести всё — кроме безделья.
— Решай сразу, — тихо сказал он. — Ждать нечего, ты и так всё знаешь.
Александр не шевельнулся, но казалось что собирается с духом, становится твёрже.
— Да. Во-первых, я зря трачу время, такого со мной никогда не бывало. Во-вторых, есть несколько человек — наверно, царь Клейт тоже из них, — которые, как только убедятся, что не смогут использовать меня против отца, — захотят послать ему мою голову. А третье… Ведь он смертен, и никто не знает своего часа. Если он умрёт, а я за границей…
— Это тоже, — спокойно согласился Гефестион. — Ну так ты сам всё сказал. Ты хочешь домой, — он хочет, чтобы ты вернулся. Но вы оскорбили друг друга смертельно, так что теперь ни один из вас первым заговорить не может. Значит ты должен найти посредника. Кого позовёшь?
— Демарата из Коринфа. — Александр говорил теперь твердо, будто всё давно уже решено. — Он любит нас обоих, и рад будет, что такое важное дело поручили… Он всё сделает, как надо. Кого мы к нему пошлём?
На юг поехал Гарпал. Степенная изящная хромота, яркое смуглое лицо, быстрая живая улыбка, чарующая серьезная вежливость… Его проводили до эпирской границы, на случай разбойников, но никакого письма он не вёз. Сама суть его миссии состояла в том, чтобы от неё не могло остаться никаких следов. Он взял только мула, смену одежды — и своё золотое обаяние.
Филипп рад был узнать, что его давний гостеприимец Демарат собирается по делам на север и хотел бы заехать по пути. Он и насчет еды сам распорядился, и хорошего танцора с мечами нанял, чтобы ужин оживить. Когда и блюда и танцы кончились, друзья расположились за вином. Коринф собирает сплетни со всей южной Греции, потому Филипп сразу стал расспрашивать о новостях. Он слышал, между Спартой и Фивами какие-то трения… Что думает Демарат?
Демарат, гордый статусом почетного гостя, тотчас приступил к выполнению своей миссии. Качнул видной седовласой головой и сказал:
— Ах, царь! Каково мне слышать твой вопрос, в мире ли живут греки, когда в твоём собственном доме война!..
Филипп быстро глянул на него. Опытное ухо дипломата уловило определённую ноту, оттенок подготовки к чему-то большему. Он не подал вида, сказал небрежно:
— Да, с мальчиком не просто… Как смола вспыхивает, от искры!.. Понимаешь, тут один мужик наболтал спьяну такого, что на другой день Александру только смешно было бы, если б он сохранил тот разум с каким родился. А он вместо того взбеленился, к матери помчался… Ну а уж её-то ты знаешь.
Демарат хмыкнул сочувственно. Очень обидно, — сказал, — что при матери со столь ревнивым характером молодому человеку должно казаться, будто её опала его будущему угрожает… И процитировал без ошибки (специально подготовил) несколько подходящих элегий Симонида.
— Это ж себе самому нос отрезать назло лицу своему! — воскликнул в ответ Филипп. — Такой талантливый парень, а тратится попусту!.. Знаешь, мы бы с ним прекрасно ладили, если б не эта ведьма. Но и он хорош… Мог бы что-нибудь поумнее придумать! Ну ладно, он уже заплатил за свою глупость: все эти иллирийские горные крепости ему уже, наверно, поперёк горла. Но если он думает, что я его…
Только на следующее утро разговор пошел всерьёз.
Демарат уже в Эпире, почетнейший гость царя. Он будет сопровождать назад в Пеллу царскую сестру и ее прощённого сына. Он и так достаточно богат, потому платой ему будет почёт и слава… Но царь Александрос поднял тост за него в фамильной золотой чаше и попросил принять её в качестве скромного подарка. Олимпия разложила перед ним весь арсенал своих добродетелей: да, враги называют ее змеёй, — но он пусть судит сам!.. А Александр, наряженный в последний приличный хитон, какой у него остался, почти не отходил от него; до тех пор пока однажды вечером в Додону не въехал на хромом, измученном муле худой, негнущийся старик. В дороге Феникс попал в непогоду, и теперь почти свалился с седла на поднятые руки своего приемного сына.
Когда Александр потребовал горячую ванну, душистые масла и искусного банщика — выяснилось, что в Додоне никто никогда и не слышал подобных заявок. Он пошел растирать Феникса сам.
Царская ванна оказалась антикварной, из крашеной глины; латана-перелатана, но все равно течет… И кушетки не было; пришлось послать людей, чтобы принесли… Сейчас он работал на бедрах, проходя по узловатым мышцам, разминая и поколачивая, как учил его Аристотель и как он сам научил дома своего раба. В Иллирии он лечил всех вокруг. Даже когда не хватало знаний или не мог вспомнить чего — и приходилось полагаться на знамения, увиденные во сне, — всё равно окружающие предпочитали его своей местной знахарке.
— У-ух ты… А-а-а, вот так уже получше… Ага, как раз здесь меня всегда прихватывает… Ты что, у Хирона учился? Как Ахилл?
— Нужда всему научит. Перевернись-ка…
— Слушай, а откуда эти шрамы на руке? Раньше их, вроде, не было.
— Леопард. Шкуру пришлось хозяину отдать, мы в гостях были.
— Одеяла до тебя добрались? Получил?
— Так ты и одеяла посылал? Там в Иллирии вор на воре. Вот книги получил. Читать они не умеют, а растопки, по счастью, хватало. Книги — это было лучше всего. Знаешь, даже Быкоглава однажды украли…
— А ты что?
— Догнал того и убил. Он недалеко ушел: Быкоглав не давал на себя сесть.
— Знаешь, мы из-за тебя полгода на иголках сидели. То ты здесь, то там — словно лис… — Александр коротко рассмеялся, не прерывая работы. — Но время-то уходило, а ты не из тех кто с этим мирится… Знаешь, отец объяснил всё сыновними чувствами. Я ему так и сказал: пусть, мол, никаких других причин не ищет.