Страница 57 из 318
Отец писал, что афиняне шлют массу колонистов в греческие, прибрежные области Фракии, такие как Херсонес; но — из-за сокращения государственных субсидий — отказались содержать свой флот; а тот, оказавшись без средств, поневоле ударился в пиратство и предпринимает даже вылазки на сушу, как в гомеровские времена. Захватили и разграбили несколько македонских кораблей и поселений; и даже посла захватили, ехавшего выкупать пленных, пытали его и выторговали девять талантов за его жизнь.
Олимпия, странным образом, на этот раз была заодно с Филиппом; и писала почти о том же. Торговец с Эвбеи, Анаксин, поставлявший ей товары с юга, был схвачен в Афинах по приказу Демосфена, потому что в том доме, где он остановился, бывал Эсхин. Его пытали до тех пор, пока не признался, что он шпион Филиппа, — а потом казнили за это.
— Похоже, что скоро война, — заметил Филот.
— Уже война, — ответил Александр. — Вопрос только в том, где сражение главное будет. Разорить Афины было бы нечестиво — это всё равно что храм ограбить, — но рано или поздно нам придётся с ними дело иметь.
— Чего ради? — удивился калека Гарпал. Хоть они и друзья ему, не понимал он этих забияк вокруг. — Чем больше эти афиняне лают, тем виднее гнилые зубы!
— Не настолько эти зубы гнилые, чтобы их в тылу у себя оставлять, когда в Азию пойдём.
Война за греческие города в Азии уже не была миражом. Уже шла стратегическая подготовка: с каждым годом насыпь покорённых земель продвигалась всё ближе к Геллеспонту. Оставались последние препятствия — две крепости у пролива — Перинф и Византий. Если Филиппу удастся их взять, то у него будет только одна забота — обеспечить себе тыл.
Это понимали все. И афинские ораторы без конца мотались по всей Греции в поисках союзников, которых Филипп не успел ещё уговорить, запугать или подкупить. Флоту у фракийских берегов послали немного денег, на Фасосе усилили гарнизон островной базы… А в парке Мьезы молодёжь обсуждала, как скоро ей доведётся снова отведать боёв; хоть при философе все говорили только о душе, о её природе и атрибутах.
Гефестион, никогда прежде ничего не покупавший в другой стране, преодолел все сложности — заказал в Афинах «Мирмидонцев» и подарил книгу Александру. Под сиренью, согнувшейся под тяжестью цветов, у Пруда Нимф, они обсуждали природу и атрибуты любви.
Как раз в это время все звери в лесах паровались. Аристотель работал над трактатом о том, как они спариваются и как рождают потомство. Ученики его, вместо охоты, прятались в укрытиях и записывали наблюдения свои. Гарпал с приятелем развлекались тем, что сочиняли фантастические процедуры, старательно подмешивая к своим выдумкам достаточное количество фактов, чтобы те выглядели правдоподобно, — и приносили их учителю. Философ считал своё здоровье слишком ценным достоянием человечества, чтобы рисковать им, часами лёжа на сырой холодной земле, — потому сердечно благодарил своих обманщиков и старательно записывал все их байки.
В один прекрасный день Гефестион сказал Александру, что нашёл лисью нору — и ему кажется, лисица ждёт детёнышей. Неподалеку буря вывернула с корнем большое дерево, получилась глубокая воронка, и оттуда можно будет наблюдать. В лес пошли уже под вечер, стараясь держаться подальше от всех остальных. Это, вроде, само собой получилось; ни один об этом не заговорил.
Мёртвые корни упавшего дерева закрывали воронку как крышей; дно её было устлано мягким ковром высохших прошлогодних листьев. Вскоре появилась лиса, отяжелевшая, распухшая, с птенцом куропатки в зубах. Гефестион приподнял голову; Александр, лежавший с закрытыми глазами, шорох слышал, но глаз не открыл. Лиса, испугавшись их дыхания, рыжей молнией метнулась в нору.
Через несколько дней после того, Аристотель высказал пожелание поймать и вскрыть беременную лисицу, но они скрыли от наставника свой секрет.
А лиса через какое-то время привыкла к ним — и вытаскивала щенков наружу, кормила и позволяла играть, не боясь присутствия людей. Гефестион был благодарен лисятам, за то что Александр улыбался, глядя на них. После любви он всегда становился молчалив, отдалялся, замыкался в себе; а если Гефестион окликал — был как-то слишком мягок, словно хотел что-то скрыть.
Они оба не сомневались, что всё это было предопределено судьбой, ещё до их рождения. Но Гефестион до сих пор не мог избавиться от ощущения неправдоподобности этого чуда; жил — словно в сияющем радужном облаке. Только вот в такие моменты набегала тень. Тогда он показывал на играющих лисят, отрешённые тёмные глаза светлели, и снова всё было хорошо. А по ручьям, вдоль воды, густо цвели незабудки и ирисы; на солнечных прогалинах распускались огромные дикие розы, — здесь они особенные, их нимфы благословили, — и воздух был напоен их терпким ароматом.
Друзья-школяры всё видели; им собственная юность помогала заметить явные знаки происходящего. Кто проспорил — честно отдали выигравшим свои долги… Философ, который видел меньше — да и проигрывать не любил, — поглядывал на эту пару красавцев-мальчишек с сомнением. Они постоянно, повсюду рядом, ещё теснее чем прежде… Но вопросы ставить он не решался: в его трактате подходящих ответов не было.
Оливы покрылись пухом крошечных бледно-зелёных цветов; их тонкий восково-сладкий запах был всюду. С яблонь осыпалось всё лишнее, пошли в рост плоды… Лиса увела своих малышей в лес, настала пора им учиться охоте…
Гефестион тоже стал охотником, искусным и терпеливым. До первого раза, когда жертва его пошла на приманку, он был уверен, что в горячей привязанности Александра — тот её никогда не скрывал — есть какой-то, пусть неосознанный, росток, зародыш страсти. Оказалось, всё гораздо сложнее.
Он снова и снова повторял себе, что если боги и так уже щедры — нельзя молить о большем… Он вспоминал, как смотрел бывало на это лицо, — будто наследник, счастливый одним лишь созерцанием своих будущих сокровищ… На волосы, спутанные ветром; на лоб, уже тронутый лёгкими морщинками от постоянной сосредоточенности взгляда; на прекрасные глаза, твёрдый но чувственный рот; на крутые дуги золотистых бровей… Казалось, ничего больше и не надо: он может просто сидеть и любоваться — хоть целую вечность… Да, поначалу так и казалось.
— Быкоглава погонять надо. Поехали?
— Он что, опять конюха скинул?
— Нет. То было просто чтобы проучить. Я ж его предупреждал.
Конь постепенно привык к тому, что на тренировочную выездку или купание приходится носить на себе кого-то другого. Привык и не возражал. Но уж когда надевали уздечку с серебром, нагрудник с филигранью и чепрак с бахромой — тут он знал, что на него предстоит подняться богу, и с нечестивцами обходился сурово. Тот конюх до сих пор лежал, уже несколько дней.
Они поднимались через буковый лес к травянистому плато. Ехали медленно. Гефестион специально придерживал своего коня: знал, что Александр не оставит Быкоглава стоять, если тот вспотеет. Наверху, над лесом, спешились — и стали смотреть через равнину и море на Халкидийские горы.
— А я в Пелле книгу нашёл, когда мы последний там раз были, — сказал Александр. — Платона книга. Аристотель никогда её не показывал. Мне кажется, он просто завидует.
— Что за книга? — Гефестион стал поправлять уздечку, чтобы улыбку скрыть.
— Я выучил кусок, послушай. «Любовь заставляет человека стыдиться позора и стремиться к славе, без чего ни народ, ни отдельный человек не способен на великое и прекрасное. Если любящий совершает нечто, недостойное себя, то ему легче быть разоблачённым перед семьёй или друзьями или кем-либо ещё, нежели перед тем, кого он любит». А в другом месте такое: «Предположим, что государство или армия могли бы быть созданы только из любящих и любимых. Кто смог бы соперничать в подвигах с ними, презирающими бесчестье и соперничающими друг с другом в доблести? Даже немного таких, сражаясь бок о бок, вполне могли бы покорить весь мир».
— Прекрасно сказано…
— Он в молодости солдатом был, знаешь? Как и Сократ. Наверно Аристотель ему завидует… А ведь афиняне так и не сформировали полка из любящих, оставили это фиванцам. Ты слышал про Священный Отряд? Их ещё никто никогда не побеждал.