Страница 48 из 318
В один из праздников они поехали в город и там пошли в театр. Философу этот случай запомнился надолго. К его великому сожалению, ставили «Мирмидонцев» Эсхила, а в этой пьесе Ахилл с Патроклом изображены не только друзьями, но и более того (по его мнению — менее). При всей своей критичности, он смотрел на сцену с интересом, пока не заметил — когда Ахилл услышал весть о смерти Патрокла, — что Александр сидит в трансе, заливаясь слезами, а Гефестион держит его за руку. Под его укоризненным взглядом Гефестион руку отпустил, покраснел до самых волос… А Александр ничего не замечал, его было не достать. В конце спектакля оба исчезли. Он их обнаружил за сценой, с актёром, игравшим Ахилла. И ничем не сумел помешать — принц горячо обнял того человека и подарил ему свой браслет; очень дорогой, царица наверняка поинтересуется, куда он делся. Это было совсем не кстати. Весь следующий день они занимались математикой, в качестве здорового противоядия.
Никто не рассказывал философу, что вся его школа — когда не надо рассуждать о законах, риторике, науках или добродетели, — вся школа была занята только одной темой: что происходит между теми двумя. Гефестион был прекрасно осведомлён об этом, потому что недавно отлупил одного, подошедшего с прямым вопросом. Тот поспорил, что спросит. А Александр — неужели он ничего не знает? А если знает — почему никогда не заговорит?.. Быть может, это верность их дружбе?.. Чтобы никто не подумал, что она не совершенна. А может — может он думает, что это и есть любовь, как он сам её понимает?.. Иногда по ночам Гефестион раздумывал, не трус ли он; не дурак ли, что не решается попытать счастья. Но инстинктивный оракул предостерегал: не надо. Каждый день им говорили, что всё открыто разуму, — но он знал, что это не так. Он не знал, чего ждёт — рождения, исцеления, вмешательства кого-то из богов, — но был готов ждать хоть вечно. Уже с тем, что имел, он был богат, как и во сне не снилось; потерять это, потянувшись за большим, — лучше умереть.
В месяц Льва, когда первый виноград собирают, им обоим исполнилось по пятнадцать. А в неделю первых морозов курьер привёз письмо, на этот раз от царя. Он поздравлял сына; полагал, что тот будет рад поменять обстановку — насиделся уже с философом, — и приглашал к себе в штаб-квартиру. Раз уж он такой ранний в этих делах — пора ему увидеть лицо войны.
Дорога шла берегом, прижимаясь к горам в тех местах, где болота или устья рек отгоняли её от моря. Эту дорогу проложили армии Ксеркса, двигаясь на запад; теперь армия Филиппа её подремонтировала, двигаясь на восток.
Птолемей ехал потому, что Александр с собой позвал; Филот — потому, что отец его был при царе; Кассандр — потому что, если едет сын Пармения, то нельзя остаться сыну Антипатра… Ну а Гефестион — просто иначе и быть не могло.
Эскортом командовал Клейт, младший брат Гелланики. Царь не зря назначил именно Клейта: Александр знал его очень давно. На самом деле, этот человек был одним из первых, кого он помнил. Помнил смуглым коренастым юношей, который мог войти в детскую и заговорить с Ланикой, через него; или с рёвом ввалиться на четвереньках, изображая медведя… Теперь он стал Чёрным Клейтом, командиром гвардейской конницы, и был абсолютно надёжен и по-старинному прям. В Македонии сохранилось немало таких пережитков тех гомеровских времён, когда царям приходилось выслушивать полезные советы своих подданных.
Теперь, сопровождая царского сына, Клейт даже не замечал, что снова грубовато поддразнивает его, как бывало когда-то в детской. Александр не всегда мог вспомнить, о чём это он говорит, — но старался в долгу не оставаться; и стычки получались острые, хоть и со смехом.
Речки, которые персидские орды выпили когда-то досуха, — так рассказывали, — переезжали вброд; Стримон пересекли по мосту, выстроенному Филиппом… Потом поднялись на отроги горы Пангей, в Амфиполис, построенный на террасах. Здесь, у Девяти Дорог, Ксеркс закопал живьём девять мальчиков и девять девочек, чтобы умилостивить своих богов. Здесь было самое первое завоевание Филиппа: за рекой, по которой проходила прежде самая дальняя граница Македонии. Терять его Филипп не собирался; и теперь между горой и рекой высилась мощная крепость, сверкая новой облицовкой из квадратных камней. Изнутри, из-за стен, поднимались дымы от плавильных печей — золото, — а над крепостью вздымался Пангей, щедрый кормилец царских армий; тёмный от лесов, со шрамами горных выработок и обнажениями белого мрамора, блестящего под солнцем. Повсюду, где проезжали, Клейт показывал следы недавних войн царя. То насыпь осадных работ, поросшую бурьяном; то рампы, где стояли башни и катапульты против городских стан, так и лежащих в руинах… А ночевали в крепостях, построенных вдоль дороги таким образом, что каждый вечер впереди показывалась следующая.
— Что же с нами будет, ребята? — рассмеялся Александр, подъезжая к очередной. — Ведь нечего будет делать, он нам ничего не оставит!..
Если прибрежная равнина была достаточно твёрдой, мальчишки пускали коней в галоп. Мчались по воде вдоль кромки моря, поднимая фонтаны брызг; кричали друг другу, заглушая чаек… Однажды, когда все запели, какие-то встречные крестьяне приняли их за свадьбу: решили, что жениха к невесте везут.
Быкоглав пребывал в отличном настроении. А у Гефестиона был теперь прекрасный новый конь, рыжий, только хвост и грива светлые. Они всегда друг другу что-нибудь дарили — не по поводу, а просто так, — но то всё были детские безделицы. А это — первый настоящий подарок Александра, дорогой и очень заметный. Быкоглава боги создали только одного, больше таких не будет, но конь Гефестиона должен быть лучше всех остальных. И поводьев он слушается отлично… Кассандр высказал своё восхищение очень многозначительно: мол, Гефестион не зря старался, хоть что-то ему да перепало… Гефестион почувствовал этот смысл, и много дал бы за возможность поквитаться, — но словами-то ничего сказано не было! А устраивать сцену перед Клейтом и его отрядом — это же невозможно…
Дорога отошла от моря в обход солоноватого болота. Здесь, гордо возвышаясь над равниной, расположилась на скале крепость под названием Филиппы. Царь взял её и назвал своим именем в тот знаменитый, славный год.
— Моя первая кампания, — сказал Клейт. — Я как раз там был, когда гонец новости привёз. Твой отец — слышь, Филот? — отразил иллирийцев и гнал их до полпути к западному морю; царский конь выиграл в Олимпии; а ты, Александр, появился на свет — и очень громко орал, так нам сказали. Нам тогда выдали двойную порцию вина. Почему он не выдал тройную — убей, до сих пор не понимаю.
— Зато я понимаю. Ему ж надо было, чтобы вы на ногах стояли. — Александр тронул коня рысью, отъехал вперёд, и шепнул Гефестиону: — Я эту историю слышу с тех пор, как мне три года стукнуло.
— Это всё были фракийские земли… — начал Филот.
— Да, Александр, — перебил Кассандр. — Тебе надо бы узнать, что поделывает твой сине-раскрашенный друг Ламбар. Агриане, — он махнул рукой в сторону севера, — они, наверно, рассчитывают воспользоваться этой войной.
— Думаешь? — Александр поднял брови. — Они своё слово держат, не то что царь Керсоблепт. Он сразу войну начал, едва мы ему заложников вернули.
Все знали, что Филиппу надоели ложные клятвы и разбойничьи вылазки этого вождя. Цель нынешней войны в том и состояла, чтобы превратить его владения в македонскую провинцию.
— Эти варвары все одинаковы, — сказал Кассандр.
— Я в прошлом году от Ламбара письмо получил. Он какого-то торговца нанял, писать. Хочет, чтобы я к нему в гости приехал.
— Ещё бы! Твоя голова очень неплохо смотрелась бы на шесте, возле ворот его деревни.
— Ты только что сказал, Кассандр, что он мой друг. Быть может, вспомнишь об этом?
— И заткнёшься, — достаточно громко добавил Гефестион.
Ночевать предстояло в Филиппах. Высокая крепость светилась в лучах заходящего солнца, будто факел. Александр долго смотрел на неё, но ничего не сказал.