Страница 5 из 151
Гордубал нахмурился. Что ты знаешь, татарин! Я, я тут пахал и каменья ворочал. Зато леса какие! Господи, воля твоя. А что за пастбища!
Раздосадованный Юрай выходит из конюшни. Паршивый край, говоришь? Так какого же черта ты сюда лезешь? А плохо ли здесь скотине? Ну, слава богу — вон и она, уже идет по домам. В долине и за околицей, звенят колокольцы — тихо, мерно, как коровьи шаги. Тонкие бубенчики на шеях телят заливаются словно второпях. Ну-ну, и вы будете коровами, и вы пойдете степенно и важно, как все стадо. Колокольцы звенят все ближе, и Юрай готов снять шапку, точно это крестный ход. Отче наш, иже еси на небесах… вон плывет, словно река, дробится на крупные брызги, разливается по всей деревне. Коровы одна за другой отделяются от стада, и — бим-бом, дзинь-дзинь — каждая заворачивает в свой хлев. Запах пыли и молока, — и вот колокольцы звякнули в воротах, и две коровы, мирно качая головами, тянутся в хлев Гордубалов. Юрай глубоко вздыхает: ну, вот я и дома, слава те господи, вот оно, возвращение домой.
Благовест стада рассыпается по деревне и затихает; нетопырь зигзагами носится следом за скотиной — на мух охотится. Добрый вечер, хозяин! В хлеву протяжно мычит корова. Иду, иду! Юрай, вытянув в темноте руки, входит в хлев, нащупывает рога, твердый косматый лоб, влажные коровьи губы и ноздри, морщинистую кожу на шее. Потом, шаря в потемках, находит подойник и трехногую скамеечку, садится к полному вымени и начинает выдаивать сосок за соском. Молоко тонкими струйками, журча, брызжет в подойник, и Юрай тихо, вполголоса начинает петь.
Юрай Гордубал усаживается во главе стола, складывает руки и читает молитву. Так нужно, раз он теперь хозяин. Полана сидит, поджав губы и сложив руки. Гафия таращит глаза и не знает, что делать. Штепан мрачно уставился в пол. Видно, давно вы не молились, а, Полана? Штепан-то небось другой веры, но за столом полагается молитва. Ишь как вам не по себе!
Все едят молча, торопливо, одна Гафия еле-еле копается в тарелке.
— Ешь, Гафия, — строго приказывает Полана, но сама почти ни к чему не прикасается. Только Штепан громко хлебает, нагнувшись над тарелкой.
После ужина Манье не терпится уйти.
— Постой маленько, Штепан, — останавливает его Гордубал, — что же это я хотел сказать… Да! Ну, а каков урожай в нынешнем году?
— Сенокос был хороший, — уклончиво отвечает Манья.
— А рожь?
Полана бросает быстрый взгляд на Штепана.
— Рожь… — мнется Штепан, — да ведь хозяйка продала поле, что там, на горе. Нестоящая работа, хозяин, одни каменья.
У Гордубала екнуло сердце.
— Одни каменья, — ворчит он. — Верно, одни каменья. Да ведь поле — это самое главное, Полана!
Штепан самоуверенно скалит зубы.
— Выгоды с него ни на грош не было, хозяин. Луга у реки куда лучше. Кукуруза там в человеческий рост.
— У реки? — дивится Гордубал. — Ты купила поле в степи, Полана?
Полана проглатывает какие-то слова, готовые сорваться у нее с языка.
— Помещичьи луга, хозяин, — объясняет Манья, — земля там хорошая, глубокая, прямо хоть свеклу сажай. Только свеклу разводить невыгодно. Много чего невыгодно, хозяин. Куда доходнее держать лошадей. Выходишь одного коня — и денег получишь больше, чем за год мужицкой работы. Прикупить бы еще участок в степи и построить там конюшню. — У Штепана заблестели глаза. — А коню в степи привольнее, хозяин. Конь не коза.
— Помещик луга уступит, — размышляет Полана и вслух считает, во сколько они обойдутся; но Гордубал не слушает, Гордубал думает о ржаном и картофельном полях, которые продала Полана. Правда, там много камней, да ведь они испокон веков были! Уж такое наше дело, братец! Года за два до отъезда я распахал участок на косогоре. Э-эх, да что ты понимаешь в мужицкой работе!
Гафия подкралась к Штепану и оперлась локтем о его плечо.
— Дядечка Штепан! — шепчет она.
— Ну, чего тебе? — смеется Манья.
Девочка мнется.
— Ничего, просто так.
Штепан сажает ее на колени и покачивает.
— Ну, что ты хотела сказать, Гафия?
— Дядя Штепан, — шепчет Гафия ему на ухо, — я сегодня щенка видела. Какой хорошенький!
— Ну да! — притворно удивляется Манья. — А я видал зайчиху с тремя зайчатами.
— Ох! — вырывается у Гафии. — А где?
— В клевере.
— А осенью будешь на них охотиться?
Штепан косится на Гордубала:
— Ну, как знать.
«Хороший человек, — с облегчением вздыхает Гордубал. — Ребенок его любит. Ко мне эдак вот не подошла. Ну, ничего, привыкнет. А про картинки, что я привез ей из Америки, даже и не вспомнила. Надо бы что-нибудь Штепану подарить». И Гордубал ищет глазами свой чемодан.
— Вон твои вещи, на лавке сложены, — показывает Полана. «Всегда она была заботливая», — думает Юрай и с важным видом подходит к лавке.
— Вот это тебе, Гафия. Картинки. А вот Тэдди-бэр.
— Что это, дядя? — интересуется Гафия.
— Медведь, — объясняет Манья. — Ты когда-нибудь видела живого медведя? Они водятся наверху, в горах.
— А ты видел? — пристает Гафия.
— Ну, видел. Ворчат мишки, вот эдак: уррр-уррр!
— Это тебе, Полана, — нерешительно предлагает Гордубал. — Все пустяки, не знал я, что… — Юрай отворачивается и роется в своих вещах. Что бы такое выбрать для Маньи? — А вот это, Штепан, — мнется он, — это, верно, тебе сгодится. Американский нож и трубочка американская.
— Ох! — глухо вырывается у Поланы, глаза ее наполняются слезами, она выбегает вон.
Что с тобой, Полана?
— Покорно благодарю, хозяин, — кланяется Манья и, показав в улыбке все зубы, подает Юраю руку. Эге-ге, ну и хватка у тебя! Может, померимся силой?
— Слава богу, — вздыхает про себя Гордубал, — вот и дело с концом.
— Покажи ножик, дядя, — привязывается Гафия.
— Гляди, — хвастается Штепан, — вон какой нож! Из Америки. Я тебе американскую куклу вырежу, хочешь?
— Да, дядя, — пищит Гафия, — а не обманешь?
Юрай улыбается широкой, блаженной улыбкой.
Однако и это не все. Юрай знает, что еще полагается сделать. Ежели человек вернулся из Америки, он должен в трактире показаться, с соседями поздороваться, чарочку им поставить. Пусть всякий видит, что не со срамом Гордубал воротился, не с пустой мошной. Эй, трактирщик! Всем по чарке, да поживей наливай. Не знаешь, что ли, Гордубала, майнера из Америки. Пусть по всей деревне весть разнесется: «Знаете, кто вернулся? Пойдемте взглянуть на Гордубала… Жена, подай армяк или шапку».
— Я скоро вернусь, Полана. Иди себе спать и не жди меня, — говорит Юрай и по притихшей темной улице с ухарским видом шагает в трактир. Хорошо пахнет в деревне — дровами и стадом, соломой, сеном… А вот пахнуло гусями, а вот крапивой и пупавником.
В трактире нет уже старого Сало Берковича, какой-то рыжий еврей поднимается из-за стойки.
— Что угодно, сударь? — недоверчиво осведомляется он.
В углу сидит одинокий завсегдатай. Кто бы это мог быть? Кажется, Пьоса, ну конечно, Андрей Пьоса по прозвищу Гусар. Он глядит на Юрая, точно готов крикнуть: «Ты ли это, Юрай?» Да, я, Андрей Гусар, видишь ведь, что я.
Нет, не закричал Пьоса, смотрит пристально.
— А что, хозяин, жив еще старый Беркович? — спрашивает Гордубал, чтобы показать, что он здешний.
Веснушчатый трактирщик ставит на стол чарку водки.
— Шесть лет, как схоронили его.
Шесть лет? Ох, Пьоса, срок немалый! Что останется от человека через шесть лет? А через восемь? Восемь лет, хозяин, не пивал я водочки. Иной раз, ей-богу, и рад бы напиться, залить горе на чужбине, да запретили водку в Америке. Зато больше долларов шло Полане; видишь: коня купила и поле продала. Одни, мол, каменья. А ты небось поле не продал, Андрей. Ты ведь не был в Америке.
Трактирщик стоит у стойки и посматривает на Юрая. Заговорить, что ли, с гостем, — колеблется он. Нет, видать, неразговорчив гость, сморит как-то странно, лучше его не трогать. Кто бы это мог быть? У Матея Пагурко сын где-то на чужбине; может, это сын Матея? Или это Гордубал, муж Поланы, тот, что в Америке?