Наследие. Трилогия (ЛП)

*

— Я бежал в смертное царство. Лучше уж водиться со смертными, чем не иметь вообще ничего. Я отправился в одну деревню, встретил смертную девушку… Лучше хотя бы такая любовь, чем совсем никакой… Девушка предложила себя, и я взял ее. Она была нужна мне, как ничто и никогда прежде. Я остался у нее. Любовь смертной оказалась как-то… надежней… Родился ребенок, и я не стал его убивать. Я знал, что это демон, запретное существо, я сам установил тот закон, но он тоже оказался мне нужен… Он был… Я и запамятовал, до чего они бывают хороши… Смертная девушка шептала мне на ухо, шептала ночами, когда я слабел. Мои родичи были не правы, они поступили зло, жестоко и недостойно, забыв меня. Если я вернусь к ним, они опять меня предадут. Только она могла по-настоящему любить меня; только она была мне нужна. Мне было необходимо в это поверить, ты понимаешь? Мне нужна была хоть какая-то опора, нечто определенное. Я жил, до ужаса боясь ее смерти. А потом они явились за мной, разыскали меня. Они принесли извинения — извинения! Как после мелкой размолвки!..

*

Я услышала короткий смешок, больше похожий на всхлип.

*

— Они забрали меня домой. Но я знал, что более не могу доверять им. Я понял, что это такое — остаться в одиночестве. Это противоположно и противно всему, чем я являюсь, это ничто, это пустота… Еще до начала времен я сражался в десяти тысячах битв, я сжигал душу, давая форму вселенной… но никогда прежде я не страдал так невыносимо.

Та смертная девушка предупреждала меня. Она говорила: они сделают это снова. Забудут, что некогда любили меня. Обратятся друг к другу, а я останусь один… брошенным… навсегда…

Я сказал, что они не сделают этого.

Не сделают этого.

Тогда смертная девушка убила нашего сына.

*

Тут он ненадолго умолк. Он застыл в неподвижности.

*

— «Вот, возьми», — сказала она и предложила мне кровь. И я подумал… я подумал… подумал… когда нас было лишь двое, я никогда не оставался один…

*

Вот такая заключительная фраза. Пророчество о том, чем кончилось дело.

Он медленно разжал руки, выпуская меня. Напряжение ушло из его тела, а с ним кончились и силы, — утекли, как вода. Он соскользнул по мне, опустившись на колени, его щека оказалась у моего живота. Он больше не дрожал.

Я провела довольно много времени, стараясь постичь природу света. Это частью любопытство, частью философские размышления. Я надеюсь однажды понять, почему я вижу именно таким образом, а не иначе. Писцы тоже изучали свет. В книгах, которые читал мне Сумасброд, утверждалось, что ярчайший свет — истинный свет, как там говорилось, — есть сочетание всех видов менее совершенного света. Красного, синего, желтого и остальных, сколько ни есть, — смешать их, и получится сияющий белый.

Это некоторым образом означает, что истинный свет зависит от присутствия прочих разновидностей света. Убери их, и останется темнота. Однако обратное неверно: убери тьму — и останется тьма еще непроглядней. При этом тьма может существовать сама по себе, свет же — не может.

Вот так одно мгновение одиночества уничтожило Блистательного Итемпаса. Вероятно, со временем он оправился; время обтачивает даже речной голыш, придавая ему новую форму. Но в момент величайшей слабости он получил подножку; уже израненной душе нанесла неисцелимую рану смертная женщина, на чью любовь он так полагался. И это настолько лишило его рассудка, что он убил собственную сестру, думая навеки обезопасить себя от боли предательства.

— Мне жаль, — выдохнул он еле слышно, как будто не для моих ушей, но последующие слова предназначались уже мне. — Ты понятия не имеешь, сколько я думал над тем, чтобы взять твою кровь и использовать ее для себя…

Я обняла его за плечи, нагнулась и поцеловала в лоб:

— Вообще-то, я знаю.

Потому что я действительно знала.

Выпрямившись, я взяла его за руку и принудила встать. Он послушался, не противясь. Дал отвести себя к постели и уложить. Когда мы угнездились бок о бок, я забралась под его руку и устроила голову у него на груди — точно так, как когда-то с Сумасбродом. На ощупь, на запах они были очень разными. Морская соль — и сухие специи, прохлада — и жар, нежность — и ярость. Только сердца стучали совсем одинаково. Медленно, мощно, уверенно. Мог ли сын унаследовать подобное от отца? Определенно… Я подумала и решила, что умереть можно и завтра.

18

«МЕСТЬ БОГОВ»

(акварель)

Думаю, Сумасброд всегда подозревал истину…

Я с детства хранила удивительное воспоминание о пребывании в теплой и влажной тесноте. Там мне было удобно и безопасно, но одиноко. Я слышала голоса, однако со мной никто не разговаривал. Время от времени чьи-то руки прикасались ко мне, и я толкалась в ответ, но это было и все…

Много лет спустя я рассказала об этом Сумасброду, и он как-то странно на меня посмотрел. Когда я спросила его, что не так, он ответил не сразу. Но я не отступалась, и наконец он сказал:

«Звучит как воспоминание о пребывании в утробе!»

Я, помнится, расхохоталась.

«Чепуха какая! Я же думала! Слушала! Воспринимала!»

Он пожал плечами.

«До рождения со мной было то же. Видимо, и со смертными иногда так получается».

Хотя на самом деле и не положено, мог бы он добавить, но не стал.

*

— Что ты собираешься предпринять? — утром спросил меня Солнышко.

Он стоял у окна по другую сторону комнаты, мягко сияя, — солнце только что встало. Я приподнялась, села, подавила зевок.

— Не знаю.

Умирать я пока не готова. И признать это оказалось легче, чем я думала. Я ведь убила Сумасброда; жить с этим знанием почти непереносимо. Но наложить на себя руки или дать это сделать Солнышку либо Арамери — это… некоторым образом еще хуже. А если иметь в виду гибель Сумасброда, это вообще выглядело так, будто я собиралась выкинуть подарок.

— Если я выберу жизнь, Арамери будут меня использовать одни боги знают для чего. Оно мне надо — новые смерти на моей совести? — Я вздохнула и потерла ладонями лицо. — Ты был прав в своем желании перебить нас. Только требовалось довести дело до конца, уморить всех. Это была единственная оплошность Троих…

— Нет, — сказал Солнышко. — Мы были не правы. Не стану отрицать, с демонами надо было что-то делать, но нужно было найти какое-то другое решение. Они ведь были нашими детьми…

Я молча открыла рот. Потом закрыла. Я вглядывалась в его силуэт, чуть более яркий, чем слегка светившееся окно. Я даже не знала, что на это сказать, и решила переменить тему.

— А ты сам что собираешься делать?

Он стоял, встречая рассвет, точно так же, как много раз делал это в моем доме: прямая осанка, голова вскинута, руки скрещены на груди. Сейчас, против обыкновения, Солнышко негромко вздохнул и повернулся ко мне, прислонившись к подоконнику с видом почти осязаемой усталости.

— Понятия не имею, — ответил он. — Во мне не осталось ничего цельного или правильного, Орри. Ты была права, когда обозвала меня трусом. Дураком ты меня не называла, но и это было бы правильно. А еще я слаб…

Он поднял руку, посмотрел на нее так, словно впервые увидел, и сжал кулак. Кулак показался мне далеко не слабым, но я понимала, какая цена ему была с точки зрения бога. Кости — способные ломаться. Кожа — не знающая мгновенного исцеления ран. Вены и сухожилия — уязвимые, как паутинки. А внутри хрупкой плоти — разум, напоминающий разбитую и плохо склеенную чашку.

— Значит, это одиночество? — спросила я. — Твоя истинная противоположность. Одиночество, а не тьма. Ты этого не понимал?

— Нет. До того самого дня. — Он опустил руку. — А надо было. Потому что одиночество — вот тьма души.

Я встала и приблизилась к нему, слегка запнувшись о ковер. Я нашла его руку, потом потянулась к лицу. Он позволил мне это, даже прильнул к моей ладони щекой. Наверное, в тот момент он чувствовал себя очень одиноким.