Страница 120 из 299
— Я не знаю, но…
— Погодите. Что-то там…
Голос прозвучал по ту сторону улицы. Я нашла глазами говорившую и увидела Сумасбродову женщину-писца. Она стояла, задрав голову, и рассматривала здания вокруг. Она держала в руках листок бумаги. По углам его красовались отдельные сигилы, а посередине — три ряда слов божественного языка. Пока я смотрела, одно слово и сигила в правом верхнем углу начали разгораться ярче. Писец, знавшая, что это значило, ахнула и попятилась на несколько шагов. Лица ее я не могла различить, поскольку на нем не было начертано божественных знаков, но в голосе слышался ужас.
— Боги, боги, я это знала! Смотрите! Смотрите все…
И тут на улице разразилась Преисподняя…
Нет, не Преисподняя. Просто повсюду начали возникать дыры.
Они появлялись вокруг нас со звуком рвущейся бумаги — абсолютно ровные круги непроглядной тьмы. Иные — на земле, другие — на стенах домов, некоторые попросту висели в воздухе без опоры. Одна распахнулась прямо под ногами писца, почти в тот самый миг, как она выговорила последнее слово. Закричать она не успела — провалилась и исчезла. Еще одна дыра настигла Китр, когда та бросилась к Сумасброду. Она возникла перед ней, когда та делала шаг, и богини не стало. Борзая выругалась по-мекатски и умудрилась обогнуть дыру, открывшуюся на пути, но еще одна дыра повисла сверху. Я видела, как гладкая шерстка борзой поднялась дыбом. Собаку оторвало от земли, втягивая в дыру. Она взвизгнула и пропала.
Я не успела даже пошевелиться — Сумасброд внезапно отшвырнул меня, направляя к домашней двери. Я споткнулась о высокий порог, оглянулась, хотела что-то сказать… И увидела, как за спиной у него разверзлась дыра. Я почувствовала ее затягивающую силу, меня и саму бросило на шаг вперед.
Нет!.. Я вцепилась в узорчатую ручку двери, уперлась и вытянула руку с посохом в надежде, что Сумасброд сумеет за него ухватиться. Оскалив зубы и вытаращив глаза, он сопротивлялся, пытаясь дотянуться… Я слышала перезвон колокольчиков, но еле-еле, — похоже, дыра втягивала даже звук.
Его губы обозначили какие-то уже не слышимые слова. Он заскрипел зубами, и его голос прозвучал непосредственно у меня в голове — боги это умели.
«СКОРЕЙ ВНУТРЬ!»
И тотчас же его унесло спиной вперед, как если бы незримая рука ухватила его поперек тела и со страшной силой рванула.
Дыра захлопнулась и исчезла, и с ней Сумасброд.
Задыхаясь, я сражалась с дверной ручкой. Ладони так вспотели, что не смогли удержать посоха, и тот брякнул о землю. Я больше не слышала на улице ничьих голосов. Я осталась одна. Только дыры висели кругом — чернее, чем мрак слепоты.
Потом я все-таки сумела открыть дверь и вбежала в дом, прочь от этих ужасных дыр, туда, где царила привычная, чистая и пустая тьма. В ней тоже таились опасности, но они были мне, по крайней мере, знакомы…
Я успела сделать ровно три шага. Позади словно разорвалась бумага. Воздух лопнул, и я куда-то улетела спиной вперед, провожаемая звуком наподобие дрожащего звона металлического гонга…
7
«ДЕВУШКА В ТЕМНОТЕ»
(акварель)
Последнее время я видела очень живые и яркие сны. Они показывали мне, что могло случиться, и все же… Я кое-что помнила…
В том сне я рисую картину. Но стоит мне погрузиться в краски неба, дальних гор и грибов, которые кажутся выше гор, — этот мир, он живой, он полон странных растений, я почти могу обонять испарения, витающие в его чуждом воздухе… — и тут дверь в мою комнату открывается. Входит мама.
— Ты что делаешь? — спрашивает она.
И, хотя душой я пребываю по-прежнему там, среди гор и грибов, выбора у меня нет — приходится возвращаться в этот мир, где я — нежно опекаемая слепая девочка, чья мама отлично знает, что для меня лучше, и если я в этом с ней не соглашаюсь, то только по неразумию.
— Рисую, — говорю я, хотя что тут, кажется, объяснять.
Я жду, что вот сейчас последует нотация, и мышцы на животе напрягаются помимо воли, словно я собралась защищаться. Но мама только вздыхает, подходит ко мне и кладет свою руку на мою, чтобы я знала, где она стоит. Она долго молчит, и я гадаю, на что она смотрит, — на рисунок? Я прикусываю нижнюю губу, не смея надеяться и все же надеясь: может, она все-таки пытается понять, зачем я делаю это? Она никогда напрямую не запрещала мне рисовать, но я чувствую ее неодобрение: от него у меня на языке густая кислятина, словно от плесневелого винограда. Раньше она делала и словесные намеки: мол, если уж рисовать, то что-нибудь полезное и красивое. Что-нибудь такое, от чего зрители не будут впадать в часовой транс. Что-нибудь, что не привлечет зоркого глаза жрецов. Что-нибудь безопасное…
Сегодня она ничего не говорит. Лишь гладит меня по голове, по заплетенным в косички волосам, и наконец я понимаю, что она думает не обо мне и подавно не о моем рисовании.
— Что случилось, мама? — спрашиваю я.
— Ничего, деточка, — очень тихо отвечает она.
И я вдруг осознаю: мама солгала мне. В самый первый раз за всю мою жизнь. Сердце безо всякой внятной причины наполняется ужасом. Может, мне передается исходящий от нее страх, а может, таящееся за ним предчувствие горя. Или дело в том, что моя говорливая, жизнерадостная мама кажется странно притихшей?
Я жмусь к ней и двумя руками обнимаю за пояс. Она дрожит, она не в состоянии, по обыкновению, утешить меня. И все-таки я беру что могу от этих объятий и, кажется, отдаю что-то взамен…
Через две недели умер отец.
*
Я плавала в мертвящей пустоте, отчаянно крича и не слыша собственного крика. Я попыталась соединить руки, но ничего не почувствовала, даже когда пустила в ход ногти. Открыв рот, я втянула воздух для очередного вопля, но привычное ощущение ветерка на языке и наполненных легких так и не наступило. Однако я знала, что сделала это. Я велела двигаться своим мышцам и верила, что они сработали правильно.
Однако я ничего не чувствовала.
Совсем ничего, кроме ужасного холода. Этот холод причинял бы боль, будь я по-прежнему способна ощущать ее. Я бы упала наземь, скорчилась и только дрожала — но как упадешь, когда нет ни земли, ни верха, ни низа?
Разум смертных на подобное не рассчитан. Отсутствие возможности видеть не волновало меня, но вот осязание, обоняние, слух… Я слишком привыкла полагаться на них, и теперь они мне были жизненно необходимы. Неужели примерно так чувствуют себя другие люди, если отказывает зрение?.. Неудивительно, что они ужасно боятся слепоты…
Так, пожалуй, и свихнуться недолго…
*
— Малютка Ри, — говорит отец и берет мои руки в свои. — Послушай, что я тебе скажу: не полагайся на свою магию. Я знаю, искушение будет немалое. Ее так здорово видеть, правда?
Я киваю, и он улыбается.
— Однако могущество идет изнутри, — продолжает он.
Открывает мою ладошку и касается завитков кожного узора на кончике пальца. Мне щекотно, и я смеюсь.
— Если будешь слишком часто ее использовать, это тебя утомит. А если потратишь всю… Это тебя и убить может, малютка Ри!
Я озадаченно хмурю брови:
— Но это же просто магия!
Магия для меня — это свет, цвет, красота. Она — точно прекрасная песня: чудо, но никак не жизненная необходимость. Это ведь не пища, не вода, не сон… не кровь, наконец.
— Да, — кивает отец. — Но все же это часть тебя. И очень важная часть.
Он улыбается, и я впервые замечаю, как глубоко сегодня его проницает печаль. Он кажется таким одиноким.
— Тебе придется это понять. Мы с тобой — не как все прочие люди…