Айвазовский

Русская зима пленила художника, и он стал писать картину «Зима в русской деревне». Когда она была окончена, новые друзья, появившиеся у него в Москве, предлагали показать ее Третьякову, они считали, что Третьяков обязательно ее приобретет.

— Не могу, — отвечал Махохян, — я повезу ее Айвазовскому.

Владелец феодосийской гостиницы с большим вниманием слушал иностранца, рассказывавшего, что он художник и приехал в Феодосию познакомиться с Айвазовским.

— Простите меня, господин, — хозяин гостиницы почтительно поклонился, — но я никак не могу отвести вам помещение…

— То есть как не можете? — удивился Махохян. — Я устал с дороги и нуждаюсь в отдыхе. Я уже вам говорил, что приехал издалека к Айвазовскому…

— Вот потому-то я и не могу оставить вас у себя, — живо откликнулся хозяин. — Айвазовский мне не простит, что под моим кровом остановился его гость. Понимаете, его гость!.. — Хозяин от волнения размахивал руками.

В самом начале разговора гостиничный слуга исчез. Теперь он снова появился, но уже не один, а со служителем Айвазовского.

— Ну вот, — сразу успокоился хозяин, — за вами уже пришли от Айвазовского.

На другой день за завтраком Айвазовский выговаривал Махохяну:

— И вам не стыдно, Вардан, явиться ко мне в Феодосию и искать пристанища на ночь в гостинице…

Айвазовский обращался к гостю по-французски, но смущенный Махохян стал оправдываться по-армянски.

— Слышите, дети, — у Айвазовского радостно заблестели глаза, и он повернулся к своим дочерям и внукам, — он не отворачивается от своей народности, хотя живет в Европе…

— Ну, теперь, — по-французски сказала гостившая у отца Жанна, — вы попадете в фавор у папа, Вольдемар…

— Вардан… — тихо поправил Махохян.

— Ах, какой молодец! — воскликнул Айвазовский. — Хоть вы научите их истинному достоинству… А то чураются и своей нации и родного языка…

Жанна оказалась права: Махохян сразу покорил Айвазовского и Иван Константинович тут же после завтрака пригласил его в мастерскую. В жизни Махохяна начались феерические дни. На мольберте Айвазовского одна картина сменяла другую. Айвазовский раскрывал перед ним все свое умение. Каждый вечер Махохян проводил в кругу семьи Айвазовского. Он или рассказывал о Германии или аккомпанировал Жанне. Под музыку и разговоры Иван Константинович просматривал альбомы и папки с рисунками и время от времени наносил на лист бумаги варианты композиции будущей картины. В эти минуты никто не обращался к художнику, погруженному в обдумывание работы. А когда приходило нужное решение, Иван Константинович сам присоединялся к общему разговору. Махохян только удивлялся, когда на другое утро старый мастер уверенно подходил к чистому холсту.

Прошло уже несколько дней, как Махохян гостил в доме художника и каждое утро отправлялся вместе с ним в мастерскую. В субботу после полудня в мастерскую стал снизу доноситься шум. Айвазовский сказал служителю:

— Пойди, Петя, и скажи, чтобы шли сюда…

Через несколько минут студию заполнили гимназисты… Поздоровавшись, они тихо стали за стулом Айвазовского, на который он время от времени присаживался, и стали наблюдать за его работой. Спустя некоторое время Иван Константинович положил кисти и предложил ученикам идти смотреть их работы. Юноши устремились вниз, в галерею. Айвазовский пригласил Махохяна с собой. В громадном зале, где висели последние работы Айвазовского, у мольбертов ждали ученики. Айвазовский подходил к каждому. Если ему что-нибудь не нравилось, он, ничего не говоря, брал у ученика карандаш или кисть и поправлял. И от легкого прикосновения кисти все оживало… Ученики с вниманием и восторгом следили за поправками учителя.

— Пора обедать, господа, — сказал Айвазовский, когда раздался удар гонга.

Гимназисты, не смущаясь и не отговариваясь, направились в столовую. Махохян догнал юношу, привлекшего его внимание еще в мастерской. Возле его мольберта Айвазовский простоял дольше, чем у других, и отошел, ничего не сказав.

За столом Айвазовский усадил этого юношу рядом с собой и несколько раз напоминал ему:

— Котя, не пари за обедом в облаках, насыщайся и пищей телесной…

— У меня сегодня нет аппетита, Иван Константинович… — пожаловался гимназист.

— Почему? В твои годы должен быть прекрасный аппетит.

— Голова немного болит…

— Отчего же вы, Котя, сразу не сказали? У меня есть хорошие порошки… — забеспокоилась Жанна. — Выпейте сейчас и к концу обеда забудете о боли…

Когда гимназиста заставили выпить порошок, Айвазовский снова заговорил:

— Мне хочется, друзья, чтобы каждый из вас выработал в себе полезную и приятную для себя и окружающих черту характера: ни при каких обстоятельствах, даже в болезни, не терять чувства юмора. Это очень помогает, иногда лучше, чем порошки. Как пример могу привести вам покойного моего друга — артиста и драматического писателя Петра Андреевича Каратыгина, брата знаменитого трагика Василия Каратыгина. Его куплеты, эпиграммы, послания сохранили нам его блестящий юмор. В последние годы своей жизни Петр Андреевич жестоко страдал аневризмом. Удушье заставляло его проводить дни и ночи в своем кресле. Но и в таком плачевном положении он не утратил юмора. Однажды я пришел к нему в первый день пасхи. Похристосовались, и я спросил его, не лучше ли ему, а он тут же ответил мне экспромтом:

Когда доктора стали находить у него первые признаки водянки, я этого не знал и при встрече заметил ему, что он не исхудал. Петр Андреевич на это с улыбкой возразил мне:

— Если у меня вода, то мне мудрено иссохнуть…

— Еще, еще расскажите, Иван Константинович!.. — стали просить гимназисты.

— Извольте. Однажды в обществе кто-то заметил, почему Людовик-Наполеон принял титул Наполеона III? «Оттого, тотчас же ответил Каратыгин, что второго Наполеона быть более не может…» На похоронах Крылова какой-то приехавший из провинции господин попросил Каратыгина показать ему, где министр народного просвещения. «В гробе», — сказал Каратыгин, показывая на тело Ивана Андреевича Крылова. «А я думал, что министр просвещения вот этот, в звездах», — сказал провинциал, указывая на настоящего министра графа Уварова. «Нет, — отвечал Каратыгин, — то наш баснописец, он в отчетах своих басни пишет…»

За все дни, проведенные в этом гостеприимном доме, Махохян еще ни разу не видел Айвазовского таким оживленным и жизнерадостным. «Наверное, только у художников Возрождения, — подумал Махохян, — существовали такие отношения между учителем и учениками».

После обеда ученики не разошлись, а перешли в гостиную. И здесь они чувствовали себя привычно, каждый занимался чем хотел: кто углубился в шахматы, кто склонился над журналами, кто музицировал. И вместе с юношами веселился Иван Константинович. Только когда наступил вечер, Айвазовский отпустил своих учеников:

— Ну, теперь по домам. А то вас уже заждались…

На другой день Айвазовский долго гулял с Махохяном. День выдался необычайно теплый. Внезапно притих резкий февральский ветер, небо очистилось от серых, угрюмых туч и приветливо заголубело над сразу повеселевшей Феодосией. Солнце начало клониться к закату, небо стало розово-алым. Алый закатный луч скользнул по мрачным развалинам генуэзской башни и ярко осветил стоящую на самом верху стройную фигуру юноши.

— Красиво! — воскликнул Махохян, любуясь живописными развалинами и юношей, неподвижно стоявшим на каменном выступе башни. — Если не ошибаюсь, это ваш ученик, которого я вчера видел.

— Да, это Котя Богаевский… Я как раз думал о нем. Мне, кстати, нужно с ним поговорить. И хорошо бы сделать это при вас.

— Тогда я крикну ему, чтобы он спустился…

— Не надо. Скоро солнце зайдет, и он сам спустится. Он теперь в своих мечтах видит, как на горизонте появляются генуэзские суда… Давайте сядем на скамейку и расскажу-ка вам его историю… Это было шесть лет назад. В то лето в моей мастерской появился новый ученик. Привел его феодосийский живописец Адольф Иванович Фесслер. Произошло это летним утром. Я возвращался с прогулки и увидел, что возле дома меня поджидает Фесслер. Рядом с ним стоял худощавый мальчик в гимназической форме, задумчиво глядевший далеко в море. Он так был погружен в мечты, что не сразу меня заметил. Из этого состояния его вывел Фесслер, поспешивший мне навстречу. Я повел своих гостей в мастерскую и сам вышел переодеться. Фесслер потом рассказывал, что Богаевский весь был охвачен внутренним трепетом, он давно мечтал о встрече со мной. Его поразила скромная обстановка мастерской, ему всюду приходилось слышать о богатом убранстве моей виллы. Вернувшись в мастерскую, я уловил переживания своего юного гостя. Молча приняв от Фесслера альбом с рисунками Богаевского, я начал их рассматривать. Фесслеру стало казаться, что я разочарован рисунками его ученика. А сам Богаевский опять отрешился от всего, что происходило вокруг, и погрузился в свои грезы. Богаевского возвратило к действительности мое восклицание. Я с недоумением рассматривал его последний рисунок. Это был угрюмый монастырь среди скал, и облака над ним были какие-то зловещие на фоне как бы эмалевого неба. В правом углу рисунка я прочитал надпись: «Наталье Юльевне Фесслер свои монастырские сны посвящает К. Богаевский». И тут же рядом четверостишье: