Айвазовский

Но внезапно, что-то вспомнив, Павел Александрович стал моментально серьезным и обратился к Айвазовскому:

— Иван Константинович, что мы сегодня играть будем? Из Глинки или из Моцарта? Давайте из Глинки… Вы ведь его знали… Господа, известно ли вам, что Иван Константинович играл на скрипке самому Глинке?.. Понимаете — самому Глинке!..

И тут же Павел Александрович начал вполголоса напевать романс «Сомнение»…

— Молодец вы, Павел Александрович, — вступил в разговор Крамской, — хорошо, что припомнили, как Иван Константинович всегда действовал и на Глинку и на нас, грешных… На днях был я на выставке в Академии, Иван Константинович, и долго любовался вашей новой картиной «Гроза в море». Так изобразить величественный и грозный момент удара молнии — доступно только вам!.. Извините, Иван Константинович, — Крамской заговорил горячо, торопливо, чтобы помешать Айвазовскому остановить его, — я не шаркун и всегда был далек от того, чтобы говорить комплименты… Вот и сейчас не могу удержаться, чтобы не упрекнуть вас: зачем рядом с «Грозой в море» вы поместили картины «Первое извержение Везувия» и «Разрушение Геркуланума и Помпеи»? Эти подражания Карлу Брюллову…

— Позвольте, Иван Николаевич, — вмешался Брюллов, — надо понимать, чем была «Помпея» Карла Павловича для его учеников… Она озарила целую эпоху, к которой принадлежит Иван Константинович…

— Вы знаете, Павел Александрович, мое мнение о Карле Павловиче. Хотя пять лет назад после моей публикации в «Историческом вестнике» вы и обиделись на меня, но я могу и сегодня повторить, что Брюллов — это высокоталантливый художник, воспитавший целое общество в известном направлении. А в настоящее время он не оказывает никакого влияния на наше искусство, даже следов от этого влияния не осталось… А Иван Константинович, который дает вещи чудесные в полном смысле слова, не вправе все написанное им выставлять… Неважные вещи такого мастера, каким является художник Айвазовский, могут испортить вкус публики и служить во вред…

— Кто из вас без греха, пусть первый бросит в меня камень… — отрывисто произнес Айвазовский.

— Не требуем ли мы от Ивана Константиновича больше, чем от самих себя? — с горячностью подхватил Брюллов. — Все ли написанное нами так значительно? Да взять хотя бы, Иван Николаевич, ваши многочисленные портреты… Ведь бывает, и по фотографиям пишете… Стало ведь модным иметь портрет от Крамского… Как платье от модного портного или колье от модного ювелира…

Тут Брюллов спохватился: несмотря на горячность, был он человек щепетильный и избегал оскорблять или задевать самолюбие других. Поэтому, увидев, как при его последних словах Крамской страшно побледнел и как бы отшатнулся, словно от удара, Брюллов поторопился обратиться к Айвазовскому:

— А у вас, Иван Константинович, я бы с радостью поцеловал руку, руку, написавшую «Черное море»… И это почти в семьдесят лет! Мы, грешные, если доживем, то от слабости зрения не сможем отличить один тон от другого…

— В этом вы совершенно правы, — подхватил Крамской, успевший справиться с собой, — и поэтому я желал бы, чтобы мы все вспомнили, что скоро исполнится полвека, как Иван Константинович служит искусству, и следует отметить юбилей…

Все захлопали в ладоши, а Брюллов налил вина и воскликнул:

— За Ивана Константиновича Айвазовского, за его жизнь в искусстве!

Все потянулись с бокалами к Айвазовскому. После того когда все успокоились, даже был назначен день юбилея. И тут неожиданно Айвазовский налил свой бокал, попросил других сделать то же и поднялся с бокалом в руке:

— А теперь я предлагаю тост за отсутствующего, но уважаемого художника…

За столом все умолкли и выжидательно глядели на Айвазовского.

— За Алексея Петровича Боголюбова, — продолжал Айвазовский, — отличного художника и прекрасного гражданина!

Крамской первый, а за ним и все остальные стали бурно благодарить Ивана Константиновича. Они любили Боголюбова за яркое дарование, за то, что, вынужденный жить из-за болезни за границей, он и оттуда продолжал деятельно участвовать во всех делах передвижников. Особенно приятно было, что именно Айвазовский вспомнил о нем, когда они собрались вместе. Тут же за столом составили телеграмму и послали в Париж Боголюбову.

Долго засиделись в этот вечер художники. Все разговоры теперь велись вокруг Боголюбова, о том, как добился он открытия Музея Радищева в Саратове.

— Целых восемь лет тянулась история с музеем, — говорил Крамской. — Алексей Петрович рассказывал, что пришлось ему даже обращаться к всесильному Победоносцеву. Тот его все уговаривал: «Что касается до меня, то я готов помочь. Думать обо всем можно, но действовать следует благоразумно, чтобы не испортить хотя и благое дело. Не будь у вас радищевского вопроса, конечно, его решили сейчас же… Зачем вы не хотите дать музею свое имя — ведь вы человек известный…». Но Боголюбов был тверд в намерении увековечить память своего деда Александра Николаевича Радищева… Дело затянулось. Тогда Алексей Петрович написал в Саратовскую Думу ультиматум, что отдаст свои художественные коллекции другому городу. Отцы города, зная решительный характер своего земляка, наконец поспешили приступить к строительству здания для музея… Вы бы видели, как был счастлив Боголюбов, когда прошлым летом приехал из-за границы на открытие музея. Я болел и не мог поехать в Саратов. Но присутствовавшие там мне рассказывали, что в день торжества там побывало две тысячи семьсот человек, а на улице стояли толпы. Радищевский музей — первый народный музей, и не только в провинции, но в России вообще. Туда открыт свободный вход народу…

— Вы знаете, господа, когда вчера у Григоровича я узнал, что представляет из себя музей в Саратове, мне захотелось выразить свое уважение Алексею Петровичу. Подумать только, даже Галерея Третьякова и та является частным собранием, а Боголюбов передал неслыханной ценности собрание в собственность родному городу!.. Исполать тебе, Алексей Петрович, истинно русскому художнику и гражданину!

— Честь и слава и вам, Иван Константинович, — произнес Брюллов, — Вы первый показали пример, построив в Феодосии здание для Музея древностей и открыв картинную галерею…

— Разве можно сравнивать мою галерею с коллекцией Боголюбова! — замахал руками Айвазовский. — А главное — какое завидное упорство в достижении цели!..

Поздно вечером передвижники вышли от Брюллова. Уже из экипажа Айвазовский еще раз пожал всем руки. А Крамского притянул к себе и крепко поцеловал. На какое-то мгновение Крамской прижался головой к груди Айвазовского. Иван Николаевич сам удивился своему порыву: такое с ним случалось редко…

Братство

Нынче распорядок дня будет нарушен. И Айвазовский сам рад этому событию. Наконец-то приехал Репин и они приступят к давно задуманной картине.

Репин! Давно они знают друг друга, а подлинное сближение началось в ту памятную зиму, когда шла война с турками. Иван Константинович на всю жизнь запомнил хмурый зимний день, когда после полудня 2 января 1878 года в Петербурге была получена телеграмма командующего войсками Одесского военного округа. В ней сообщалось: «В дополнение телеграммы N 5 доношу, что после 121/2 часов бомбардировка турками Феодосии не возобновлялась, а в седьмом часу броненосцы отошли на запад. В доме Айвазовского бомба пробила две стены и разорвалась в зале». Позже стали известны подробности. Передавали, что в феодосийском доме осколком бомбы был разбит его бюст. Вечером у Айвазовского собрались знакомые художники. Позже всех явился Репин. Еще в дверях Илья Ефимович возбужденно произнес:

— Разрешите вас обнять, дорогой Иван Константинович. Воистину скажу: Айвазовский в скульптурном изображении пал жертвою войны. Турки как бы мстят вам за свое поражение.

От волнения он ничего тогда не смог ответить, а только расцеловал Репина. Усаживаясь на свое любимое место у овального стола, Репин добавил: