Страница 11 из 17
— Эта обитель… — мрачно начала было Бержана.
— Скромна, — перебила Евдокия ее, — и весьма добродетельна. Они не так давно открыли больницу для бедных. И приют при ней. Я готова пожертвовать ему еще пять тысяч злотней… скажем, в качестве приданого невесты господней.
Бержана отложила шитье и сложила руки на груди.
Она думала.
Искала.
И злилась за то, что ее поймали в ловушку собственного благочестия. Увы, монастырь Святой Бригитты недостаточно хорош для княжны, ей хочется белых одежд и белых же деяний, совершать которые можно, сии одежды не пачкая. И желание это написано на челе Бержаны.
Как и честолюбивая мечта однажды стать не просто монахиней, но матерью настоятельницей…
…почему бы и нет?
…если у нее будут деньги… за нею будут деньги и связи семьи… а лучше двух семей, связанных брачной клятвой…
…и если бы Евдокия еще тогда, осенью, выслушав бессвязный лепет Бержаны о богах и предназначении, дала бы деньги, то…
…то их бы приняли как должное.
— Боюсь, я еще не столь добродетельна, чтобы идти путем мучеников, — произнесла Бержана и поднялась. — Полагаю, вы просто не способны понять, что женщина моего рода… моего происхождения… не может жить среди тех, кто…
— Беден?
— Бедность происходит единственно от лени или порока. — Катарина остановилась у камина, пустой зев которого был прикрыт ширмой. — Ибо сказано, что каждому воздастся по трудам его. Вот, к примеру, возьмем… вашу матушку… она ведь женщина простая… не поймите превратно, я вовсе не осуждаю, ибо мы не выбираем семью, в которой рождены, но праведным трудом и милостью богов ей удалось снискать благополучие для себя и своей семьи…
Наверное, это могло бы быть похвалой, если бы не слышалось за словами скрытое презрение? Или раздражение?
Ей, должно быть, обидно весьма, что, рожденная в княжеской семье, она вынуждена просить денег у купчихи. И эта Бержанина обида странным образом примиряла Евдокию с ней.
С ними всеми.
Она вдруг ясно поняла, что нелюбовь их происходит естественным образом от собственной несвободы, зависимости от ее, Евдокии, капризов.
А они ведь и вправду полагают ее капризной, вздорной и ничего-то не разумеющей в нарядах.
— И вы честным своим трудом его укрепляете, тогда как люди иные, дурного свойства, тратят жизнь попусту… взять тех падших женщин, которые спешат укрыться в обители. Разве достойны они милости богов?
Бержана раскраснелась. И стала почти красива.
— А разве нет? — тихо поинтересовалась Евдокия.
— Они согрешили.
— Все грешат.
— Они отринули заветы Иржены, опорочили и тело свое, и бессмертную душу, а теперь мыслят, что стоит помолиться — и будут прощены. Но сколько правды в их молитвах? Сколько искренности?
Всяко побольше, чем в ее собственных, только говорить это Бержане нельзя. Не обидится — оскорбится смертельно, заподозрив, что Евдокия равняет ее с гулящими девками… или не самому сравнению, но тому, что сделано оно не в пользу Бержаны.
— Нет! Только тяжкий труд во благо общества способен искупить содеянное ими. — Она сложила тощие цыплячьи руки на груди.
— И где же им трудиться? — Евдокия провела пальцами по кружеву.
Жесткое какое… и накрахмаленные нитки будто проволока… если сжать в кулаке, то кружево захрустит… Кто его плел?
Кружевницы на той фабрике, которую матушка еще прикупила…
…и в рабочем поселке…
…и брали туда всех, кто готов был работать. Не во искупление призрачной вины, конечно, но за деньги. Пусть труд кружевниц был тяжек, но и платили за него щедро. Учили. И выучивали.
И было ли это благотворительностью? О том Евдокия не думала.
— В работных домах, — ответила Бержана, гордо вскинув голову. И на блеклой шее ее вспухли синие сосуды. — Вот прекрасный пример цивилизованного решения проблемы. Всех бедняков, а также грешников следует отправить в работные дома, где их будут кормить…
— …проповедями, — тихо сказала Евдокия.
— А хоть бы и так! — Бержана не собиралась отступать. — Слово божие никому еще не вредило.
— Кроме слова божия людям многое еще надобно. К примеру, еда… одежда…
…сама жизнь, которая возможна вне клетки работного дома. Евдокии не случалось бывать в подобных заведениях, но матушка рассказывала… вот только вряд ли ее истории Бержану впечатлят.
Грешники — уже не люди.
И стоит ли тратиться на сочувствие им.
— Вы, дорогая Евдокия, вновь ставите материальные блага поперек духовных. Тогда как сказано, что спасший душу обретет новую жизнь, тогда как спасший тело душу утратит… но, полагаю, в том не ваша вина. Вы с младенчества были приучены тело пестовать…
И надо полагать, распестовала она это тело так, что едва-едва в корсет оно помещается…
— А вы, дорогая сестрица, плоть умерщвляли.
— Я соблюдаю посты. — Острый подбородок Бержаны задрался так, что видна стала и родинка под ним, круглая, аккуратная, с торчащим из нее черным волоском. — И придерживаюсь умеренности во всем…
— Кроме веры.
— Вера не может быть неумеренной!
С этим Евдокия спорить не стала. Ни к чему…
— А вы что скажете, Богуслава? — Бержана обратилась к той, от которой ждала поддержки и понимания. — Вы ведь много занимаетесь благотворительностью…
Легкий наклон головы, надо полагать, согласие. И улыбка, преисполненная участия.
— Я полагаю, что судить — это дело богов. — Голос медвяный, сладкий до одури, и хочется слушать его, внимательно, чтобы ни словечка не пропустить… и даже не в словах дело, но в самом звучании этого голоса. — Людям же следует в меру сил соблюдать их заветы… и помогать оступившимся… я делаю ничтожно мало… вы, моя дорогая Бержана, говорили о золоте… золото я получила едино по праву рождения. И до того несчастного случая со мной полагала сие единственно возможным… правильным даже… я думала лишь о себе, о собственных желаниях… И к чему все привело?
Богуслава потупила взор.
И руки ее в кружевных перчатках дрогнули. Тонкие пальцы скользнули по изумрудному атласу, комкая… точно желая продрать плотную ткань.
Или содрать?
Евдокия с немалым трудом отвела взгляд.
— Но Иржена в своей милости преподала мне хороший урок… я поняла, что жизнь наша скоротечна, что душа беззащитна пред созданиями Хельма… и что путь праведных тяжел… да, признаюсь, я и сама думала о том, чтобы уйти от мира, но…
Ресницы дрожат.
А взгляд… не во взгляде дело, но в самих глазах, неестественно-зеленых, ярких чересчур.
— Мне не хватило смелости. Я слишком люблю эту жизнь… и вашего брата…
Ложь.
У лжи сладковатый вкус, но нынешняя горчит. И Евдокия касается собственных губ, слишком жестких, несмотря на все бальзамы и восковые помады, которыми ей приходится губы мазать в попытке сделать их хоть сколь бы подобающими даме ее положения.
Как же ненавидит она собственное это положение!
— И потому остается малое. Я помогаю иным… тем, о ком некому позаботиться… или тем, кто имел неосторожность оступиться… мне ли осуждать их? Я ведь знаю, сколь сильны порой искушения… — Батистовый платочек у щеки.
И странно, что щека эта белей платочка.
А слез нет. И сам платочек этот — часть представления. Вот только для кого его играют? Для Бержаны, которая глядит на Богуславу с восторгом, едва ли не как на святую… для Евдокии? Для близняшек, которые застыли, склонив головы друг к другу…
— В моем приюте примут всех… и дадут укрытие. Накормят. Утешат. Научат полезному делу… а после обучения определят в хорошее место. Я сама беру девушек в свой дом горничными, а после, когда вижу, что они освоились, даю им рекомендации…
— Вы так добры! — хором выдохнули Августа с Катариной.
Добра.
И странно, ведь не вяжется эта доброта с обличьем Богуславы. Никак не вяжется, однако же…
…есть приют, о нем писали газеты.
…и Евдокии пришлось побывать на открытии, потому как она ведь родственница ныне…
…будущая княгиня…
…княгине надобно заниматься благотворительностью и делать это правильно, не роняя своего, княжеского, достоинства…