Страница 79 из 94
Николай все рассказывает правильно, кроме одного. На первом же допросе Панов показал: «Встретив кавалерию, нас останавливающую, я выбежал вперед, закричал людям: «За мною!» — и пробился штыками».
Панов давал лаконичные и точные показания. И если бы гренадеры прошли на площадь без боя, то он не стал бы выдумывать штыковой прорыв, многократно увеличивающий его вину. И члены Следственной комиссии, внимательно рассматривавшие каждый случай применения оружия восставшими, сделали очень определенный вывод, что Панов привел солдат на площадь, «несмотря на встреченное противодействие кавалерии». Версия о том, что лейб-гренадеры были пропущены кавалергардами по приказу Николая, родилась позже, когда стала создаваться легендарная картина дня.
Адмиралтейским бульвар и Адмиралтейская площадь. Гравюра.
Но колонне Панова пришлось выдержать и еще одно столкновение — выход на площадь закрывали егеря, из- майловцы и преображенцы. Эта масса войск при желании могла бы смять лейб-гренадер или расстрелять их огнем во фланг — гренадеры бежали правым флангом вдоль егерей и измайловцев. Но и те и другие пропустили их беспрепятственно. А преображенцев, судя но имеющимся известиям, лейб-гренадеры отбросили. Из этого следует, что Преображенские роты, по численности приблизительно равные колонне Панова, серьезного сопротивления не оказали.
Девятьсот солдат Панова присоединились к восставшим.
Было не менее половины третьего.
Московцы стояли на площади около четырех часов. Мороз усиливался. Восемь градусов ниже нуля с сырым ветром делали свое дело. Большинство восставших было в мундирах, кроме роты Сутгофа. Солдаты коченели. Московцам трудно было держать строй.
И когда подошли лейб-гренадеры, Александр Бестужев, по его показанию, «поставил свежих лейб-гренадер на фасы, московцев внутрь каре». О том, что построение было именно таково, свидетельствует и Щепин-Ростовский: «Наш полк тогда находился внутри каре, из лейб- гренадеров составленного». И сам Панов показал: «Придя на площадь, мы стали возле Московского полка кареем». Выстраивать еще одно каре возле московцев при страшной тесноте на площади было, разумеется, негде. Панов имеет в виду именно построение обводом вокруг московцев.
Полковник Стюрлер шел с гренадерами до самой площади, не переставая уговаривать их, пытаясь завладеть полковым знаменем.
Барон Зальца подробно воспроизвел финал этих уговоров, и ничто не противоречит его версии: «Между Главным Адмиралтейством и Исаакиевским собором я вторично увидел полковника Стюрлера в голове толпы; приблизясь к нему, я увидел, что он старался всячески уговорить людей возвратиться в казармы, на что они отзывались, что их ведет Панов; так мы следовали до монумента Петра I, здесь меня встретил в партикулярной одежде Каховский, с пистолетом в руке; он обратился сейчас к полковнику Стюрлеру, спрося его по-французски: «А вы, полковник, на чьей стороне». — «Я присягал императору Николаю и остаюсь ему верным», — отвечал полковник Стюрлер. В это время Каховский в него выстрелил, а князь Оболенский закричал: «Ребята, рубите, колите его», и вместе с тем нанес своеручно Стюрлеру обнаженною саблею два удара по голове. Полковник с усилием сделал несколько шагов, зашатался и упал»[35].
Тут нужна одна поправка — Каховский стрелял в Стюрлера, а Оболенский рубил его шпагой (кстати, Оболенский отрицал этот факт), конечно, не просто за его верность Николаю, а за попытки увести с площади гренадер. Это была вполне осмысленная акция.
Нервы Каховского были напряжены, и он вел себя так, как, по его представлениям, должен вести себя революционер во время мятежа. После ранения Стюрлера он ударил кинжалом свитского офицера, отказавшегося кричать: «Ура, Константин!»— что было совершенно необязательно, но тут же опомнился и увел офицера в каре, чтобы оказать ему помощь…
Теперь — между половиной третьего и тремя — на площади стояло уже более трех тысяч человек — приблизительно три тысячи сто штыков. Только с этого момента, когда закончился динамичный, целеустремленный процесс вывода мятежных войск из казарм и движения их к Сенату, восстание действительно сделалось «стоячим».
Началось то, в чем по сию пору упрекают декабристов, — пассивное противостояние правительственным войскам.
Связывают эту пассивность прежде всего с отсутствием единой командной воли, единого военного руководства — с отсутствием диктатора Трубецкого.
Многие из декабристов говорили на следствии о беспрецедентной ситуации, сложившейся на Сенатской площади.
В первом своем показании вечером 14 декабря потрясенный крушением всех надежд Рылеев написал: «Князь Трубецкой должен был принять начальство на Сенатской площади. Он не явился, и, по моему мнению, это главная причина всех беспорядков и убийств, которые в сей несчастный день случились». Рылеев имеет в виду, что в случае исполнения Трубецким своих обязанностей диктатора восстание победило бы быстро и бескровно…
Александр Бестужев показал: «В день действия обещал он (Трубецкой. — Я. Г.) ждать войск на площади, но отчего там не явился — не знаю. Это имело решительное влияние на нас и на солдат, ибо с маленькими эполетами и без имени принять команду никто не решался».
Бестужев, как видим, согласен с Рылеевым — «решительное влияние».
Оболенский показал: «Каждый ожидал плана действий и собственного в оном назначения от князя Трубецкого, от которого, однако ж, ничего не получили, ибо 14-го декабря он на площади не был. Посему во всем совершенно произошел беспорядок».
Лидеры общества считали, что неявка Трубецкого имела решающее значение и была причиной поражения восстания. Но какого восстания? У нас уже шла об этом речь, и потому повторим кратко: Рылеев, Оболенский и Бестужев говорят о той революционной импровизации, которую Трубецкой считал авантюрой и которой он противопоставлял свою модель четко организованной военной революции.
А теперь посмотрим, что делал диктатор все эти страшные часы смертельного соревнования группы Николая и тайного общества, при настороженном выжидании Бистрома, Александра Вюртембергского с сыновьями, Сергея Шипова, который после ухода экипажа ничем не проявил себя как сторонник Николая, штаб-офицеров Гвардейского экипажа и многих офицеров в разных полках.
Мы помним, что в десятом часу Рылеев и Пущин, придя к диктатору, сообщили ему о крушении самой основы разработанного им плана, о выходе из игры Якубовича и, скорее всего, Булатова, то есть тех двух лиц, которые и должны были обеспечить военную сторону переворота. Тогда же Трубецкой высказал сомнение в целесообразности начинать мятеж малыми силами — без первого парализующего власть удара.
Сам Трубецкой довольно подробно начертил свой маршрут в роковые часы 14 декабря. Его показания подтверждаются другими источниками. Но Трубецкой, понимавший, что ему грозит смертная казнь, защищался упорно и последовательно, и одним из главных способов этой защиты, как мы помним, было стремление представить себя растерянным, мятущимся человеком. Так изобразил он и свои передвижения 14 декабря — как метания потерявшего голову заговорщика, понявшего тщетность своих предположений. Но если его внутреннее состояние следователи проверить не могли, то маршрут проверялся легко — Трубецкой все время был на виду, — и, сознавая это, князь говорил правду. И тут выясняется одна любопытная особенность — все часы восстания Трубецкой кружил вокруг главных пунктов развернувшихся событий: Дворцовой площади, Исаакиевской площади, Сенатской площади.
Расставшись в десятом часу с Рылеевым и Пущиным, диктатор поехал в Главный штаб, убедившись по пути, что Сенатская площадь пуста. Он провел некоторое время в канцелярии дежурного генерала Главного штаба, которая находилась рядом с Зимним дворцом. Было около десяти часов утра. Трубецкой знал от Рылеева и Пущина, что в Гвардейский экипаж отправился Николай Бестужев, в Московский полк Александр и Михаил Бестужевы, а к лейб-гренадерам поехал Каховский. Стало быть, сохранялась надежда, что полки выйдут. Причем, если наше логическое построение, основанное на действиях Панова, верно, то Трубецкой мог ожидать удара по дворцу с двух сторон — от казарм экипажа и от казарм лейб-гвардии Гренадерского полка. После самоустранения Якубовича и невыполнимых условий, поставленных Булатовым, шансы на успех резко упали. Но пребывание диктатора в это время, от десяти до одиннадцати часов, на Дворцовой площади — многозначительно[36]. Трубецкой знал, что именно в это время в полках должна происходить присяга. И если бы восстание началось, то оно началось бы именно в это время.
35
ОР ГПБ, ф. 380, № 57, л. 37.
36
Мысль о том, что Трубецкой в Главном штабе ждал появления на Дворцовой площади восставших войск, высказал в 1926 году историк Н. Ф. Лавров, автор очень важной, но неполной по смыслу и фактам работы «Диктатор 14 декабря» (сб. «Бунт декабристов». Л., 1926)