Страница 69 из 94
Было около часа дня.
Около восьми часов утра к Панову и Сутгофу в лейб- гренадерские казармы приехал Каховский. Он не просто навестил своих младших друзей и подопечных по тайному обществу, но, бесспорно, сообщил им о позиции Якубовича. Более того, дальнейший ход событий дает основания предположить, что Каховский по поручению штаба восстания произвел и принципиальную переакцентировку плана. Поскольку — с самоустранением Якубовича — надежда на Гвардейский экипаж как на ударную часть ослабла, то лейб-гренадеры, которых должен был возглавить любимый ими полковник Булатов, по логике вещей выдвигались на первый план.
И здесь — в который уже раз! — приходится говорить об огромном значении для восстания строевых командиров в штаб-офицерских чинах, обладающих влиянием на солдат своей части. Как многозначительно, что в разгар мятежа члены тайного общества предлагают командовать московцами полковнику Хвощинскому, а гвардейскими матросами — капитан-лейтенанту Козину. Выход из игры Якубовича сразу во много раз снизил в глазах декабристов боевую ценность Гвардейского экипажа. То, что во главе лейб-гренадер еще значился Булатов, делало полк пригодным для той роли, которая предназначалась первоначально морякам. Как мы увидим, действия «колонны Панова» делают это предположение отнюдь не беспочвенным…
Обер-офицер и солдаты лейб-гвардии Гренадерского полка.
У лейб-гренадер Каховский пробыл недолго — в начале десятого часа он был уже в Московском полку.
За связь штаба восстания с лейб-гренадерами ответствен был Петр Коновницын. Около девяти часов, побывав в Конной артиллерии и возле Кавалергардского полка, он отправился выполнять прямое поручение Оболенского. «…Приехал я в лейб-гренадерский полк к Сут- гофу, где увидел Панова и Кожевникова, мне до сего незнакомых, они просили меня узнать, что делается в городе, то я и отправился на Петровскую площадь, где, не найдя никого, полагал я, что возмущение не будет иметь действия, и, желая спасти Сутгофа, отправился обратно в лейб-гренадерский полк, но, проезжая мимо штаба, увидел сани Искрицкого, зашел к нему, и он мне подтвердил, что все в городе спокойно».
Вскоре Искрицкий узнал, что московцы выступили, но сообщить об этом Коновницыну уже не мог. Это недоразумение — неверная информация, которой Искрицкий снабдил Коновницына, — привело к печальным последствиям. Из Гвардейского штаба Коновницын бросился к лейб-гренадерам. «Полк уже был выведен к присяге. Панов стоял у ворот (это замечательная деталь — поручик Панов столь жадно ждал известий, что вышел к воротам казарм! — Я… Г.); я ему сказал, чтоб они присягнули императору Николаю Павловичу, а он передал это Сутгофу. Я же поехал домой, полагая, что все кончено».
Шел одиннадцатый час.
Готовые к действию, но сбитые с толку сообщением Коновницына, не решающиеся бессмысленно рисковать солдатами, Сутгоф и Панов встали в строй для присяги. Положение их было тем более затруднительно, что их товарищ по полку прапорщик Жеребцов, сочувствовавший их замыслам, приехав из города в одно приблизительно время с Коновницыным, сообщил, что сам видел знамена, которые несли из всех полков после присяги…
Лейб-гренадеры присягали неохотно. «Я видел, — утверждал Сутгоф, — что многие солдаты не поднимали рук и говорили между собой во время присяги».
Сутгоф и Панов заявили потом на следствии, что присягали чисто формально, ибо «в душе готовились к возмущению». Вообще, что касается этих двух офицеров, то поражают спокойное достоинство и, я бы сказал, спартанская ясность и твердость их ответов.
Подпоручик Андрей Кожевников, человек менее уравновешенный, чем Сутгоф и Панов, измученный напряжением последних суток, не мог вынести бездействия. Он еще перед присягой, во время построения, как утверждает полковое следствие, «явился пред 2 баталион в нетрезвом виде, здоровался с некоторыми людьми и спросил, зачем выходят. На ответ же, что идут к присяге, сказал: „Как? Ведь вы недавно присягали Константину?“» Версия о нетрезвости Кожевникова идет от него самого. Защищаясь на следствии, он сказал, что, «желая ободриться, чрез меру ослабил себя горячим напитком». Сутгоф впоследствии категорически это отрицал. Но, как бы то ни было, Кожевников находился в состоянии крайнего возбуждения. Во время присяги он выбежал на галерею офицерского флигеля и закричал: «Ребята! Не присягайте! Обман!» Его арестовали.
А. Н. Сутгоф. Акварель Н. Бестужева. 1839 г.
Полк присягнул и был распущен по казармам.
Вскоре после одиннадцати к лейб-гренадерам примчались Одоевский и Палицын. Сутгоф показал: «После присяги прибыл корнет князь Одоевский ко мне, который сказал: „Что вы делаете? Вы изменяете своему слову. Все полки уже на площади"».
И тут мы снова вступим в область предположений. Либо Одоевский хотел воодушевить Сутгофа и, зная, что эмиссары тайного общества уже находятся в полках, намеренно предвосхитил результат их деятельности, либо — что вероятнее — по дороге в полк они с Палицыным получили какие-то новые сведения от московцев. Ведь когда Одоевский пересел на Васильевском острове в сани Палицына, московцы уже стояли на площади — по другую сторону Невы.
Полковое следствие установило, что к казармам подъезжали два офицера — с черным и белым султанами — и стыдили солдат за переприсягу. Это и были Одоевский и Палицын. Возможно, что, пока Одоевский искал Сутгофа, Палицын оставался на улице, и потому Сутгоф его не назвал.
Реакция Сутгофа на укор Одоевского была мгновенной и безукоризненно четкой. Он бросился в свою роту и сказал солдатам: «Ребята, вы напрасно присягнули, ибо прочие полки стоят на площади и не присягают. Наденьте поскорее шинели и амуницию, зарядите ружья, следуйте за мною на Петровскую площадь и не выдавайте меня!»
По опросу солдат и офицеров — сразу же после восстания — полковое следствие воссоздало удивительную картину: «Вся почти рота, следуя сему внушению, мгновенно оделась и побежала за своим поручиком. Полковой командир полковник Стюрлер, известясь о сем происшествии, поспешил догонять оную, и, достигнув уже в Дворянской улице, стал останавливать и уговаривать людей, но поручик Сутгоф, находясь впереди толпы, кричал: «Ребята, не выдавай, не слушайте его, а подавайся вперед!» Усилия полкового командира остались тщетны, а рота бросилась с большим еще противу прежнего стремлением за поручиком».
И дело здесь было не только в преданности роты Сутгофу, но и в самом настроении солдат, в остром ощущении общего неблагополучия происходящего и в готовности сопротивляться высокому командованию.
1-я рота лейб-гвардии Гренадерского полка, в шинелях, с запасом хлеба, с боевыми патронами в сумках, с заряженными ружьями, бежала к Сенату.
В казармах осталась большая часть двух батальонов.
Мы не знаем, успел ли Сутгоф предупредить Панова и был ли Панов в этот момент в пределах досягаемости. Но, конечно, весть о выходе 1-й роты мгновенно распространилась в полку, взвинчивая солдат.
А 1-я рота прошла сквозь Петропавловскую крепость, которую в этот день охраняли те же лейб-гренадеры, беспрепятственно пропустившие своих однополчан, спустилась на невский лед и бегом двинулась по реке к Сенатской площади.
Было около половины первого.
Николай продолжал осуществлять свой пассивный план окружения восставших. Сразу после Конной гвардии пришел 2-й батальон преображенцев, который поставлен был на углу площади и Адмиралтейского бульвара вместе с ротами 1-го батальона, примыкая к левому флангу конногвардейских эскадронов. Подошедший Кавалергардский полк поставлен был на самом бульваре на подходе к площади, перекрыв направление на Зимний дворец.