Страница 8 из 10
Зимой 1907 года на него напали грабители, когда он вез деньги, причем прямо в лоб застрелили из револьвера его стражника. Сам он сумел убежать, бросив деньги в санях. А через пять лет выстроил два двухэтажных дома. Ясно, кто был настоящим разбойником.
Носил я пакеты и в дом хозяина матери. Подгадывал приходить под вечер, пил с ней чай, отдыхал, а уж потом шел домой. Хозяин был маленький, худенький, невзрачный, с чудной фамилией Дросявецкий. Зато его жена была настоящая русская красавица – высокая, светло-русая, с белым, кругловатым, чистым лицом. Она, бывало, посадит своего мужичонку на колени и укачивает, как ребенка. Жили они в согласии. Мать говорила, что когда он уезжал по делам, она не «шалила» и терпеливо его ждала.
Летом мучила жара, мочил дождь. Купаться удавалось только вечерами. Домашние моей службой были довольны – старший брат приносил в семью немногим более моего. Но больше всего мне докучали сотрудники конторы – писаря. Их было человек 15, каждый получал не более 30 рублей в месяц. Одеваться им следовало чисто – в крахмальную манишку и пр., и вот снаружи эти чиновники, бывало, одеты опрятно, а белье – рваное, грязное. Излюбленными темами их разговоров были скабрезные анекдоты. Все это мне не нравилось. Дружил я только со сторожем Денисычем. Это был чудесный, веселый старик, очень добродушный, бывший николаевский солдат.
На всю жизнь у меня осталось отвращение к манжетам, к крахмальным нагрудникам, к бумажному воротничку. Позднее, будучи уже ответственным советским работником, я рубашку с галстуком заменял френчем или рубахой с отложным воротом. А косоворотка, которых теперь, к сожалению, не носят, всегда была моей любимой одеждой. Из конторы я на всю жизнь вынес и ненависть к заносчивости, к самозванству и хвастовству, к угодничеству и карьеризму, – одним словом, ко всему, чем была так богата чиновная среда.
Еще будучи посыльным, начал я похаживать в механическую мастерскую, познакомился там со слесарями и рабочими других профессий. А тут еще моя мать неожиданно бросила работу и вышла замуж за многодетного сапожника-вдовца. Его старший сын был уже взрослым, работал слесарем. Я как-то сразу сошелся с этим своим сводным братом и его товарищами-рабочими. В общем, решил я перейти в мастерскую и объявил об этом конторщику Тот не хотел меня отпускать. У меня обнаружился хороший «канцелярский» почерк, и он предложил мне место писаря. Но мне так опротивела эта среда и так понравилось среди рабочих, что я от писарской карьеры отказался. В июне 1904 года я стал учеником в механической мастерской. Чиновный мир остался позади, я превратился в пролетария, рабочего в блузе с ключом в руках.
У Кокоревых, в семью которых мы вошли вместе с матерью, был свой домик из двух комнат и кухни. Сам Кокорев и два его средних сына сапожничали и неплохо зарабатывали. Старший Илья, как я уже сказал, работал слесарем в железнодорожных мастерских. Младший Александр ходил в школу. Были еще две девочки 7 и 9 лет. От перенесенной в раннем детстве оспы обе были почти слепые. С нашим приходом детей в семье стало восемь.
Кокорев-отец был неграмотный, по взглядам – ярый черносотенец. Кроме сапожного ремесла он приторговывал. Покупал пиво, воблу, колбасу, черный хлеб и всем этим в кредит потчевал артель шпалотесов. Рассчитывались они с ним по субботам, в получку. Других товаров он не держал и патента на торговлю не имел.
По внешности это был типичный лабазник – выше среднего роста, крепкий, с большими руками, волосы носил под гребенку, с большой бородой и широким красным лицом. Вид у него был свирепый. Мы с братишкой сразу почувствовали к нему антипатию и потому нисколько его не боялись, чем очень его раздражали. Каждый вечер перед сном (спали мы вповалку на полу) он выстраивал детвору перед иконами на молитву. Вставал и сам (мать молиться по вечерам отказалась наотрез). Мне это фальшивое моленье скоро надоело, и я, как мальчик смышленый и живой, начал выделывать разные фокусы. Обычно делал так. Только отец увлечется молитвой, я складываю руки на груди, устремляю на иконы печальный взор и со вздохами произношу: «Господи, владыко живота моего» и т. д. Глядя на меня, ребята начинают фыркать – сначала тихо, потом громче и, наконец, в изнеможении валятся на постель. Не понимая, в чем дело, отец начинал их ругать, а меня ставить в пример. Но, как-то взглянув на меня, засмеялся и сам, махнул рукой и только сказал: «подлец, комедиянщик». После этого случая молиться заставляли только младшее поколение, а нас с Илюшей оставили в покое.
Купил отец как-то Илье двухрядную гармонь. У Илюши музыкального слуха не было совсем, и он, бывало, сидит и по нотам что-то пиликает. А я взял гармонь, сразу на слух подобрал «барыню» и потом играл хорошо без всякого самоучителя. По-прежнему любил петь и плясать русского. Наверное, делал это неплохо – посмотреть и послушать меня у нашего крыльца собирались толпы соседей. Как-никак, а бесплатное представление!
Надо сказать, что Кокорев, хоть был и небогат, на еду денег не жалел. Белый хлеб, колбаса, холодец на нашем столе были постоянно. Обед всегда состоял из двух блюд: суп из костей и каша или картошка с салом. Чай пили каждый вечер с калачом. Отец не был пьяницей. Пил по субботам со шпалотесами и не допьяна и, главным образом, за счет подношений «клиентов». По воскресеньям угощал пивом и нас.
Старший мой брат купил за 70 рублей дощатый домик в одну комнату недалеко от нас и поселился там с женой, своими девочками и бабушкой. Домик был плох: с потолка сыпалась земля. Бабушка спала на печке, а остальные – на полу. Бедность у них была страшная. Как-то их поддерживала мать, девочки и бабушка часто захаживали к нам. Наша бывшая деревенская жизнь вспоминалась как рай. Мама с бабушкой рассказывали, сколько у нас было кур, поросят, как пили молоко от своих двух коров, сколько у нас было своей картошки. А сколько ели рыбы, как близко была церковь, а как в поле во время сенокоса красиво! Бывало, сядут на крыльце и все-то вспоминают.
И ведь, правда, было, что вспомнить! Летом, как поспеет рожь, перепел днем поет «поть-полоть», а вечером уговаривает: «спать пора». Потом – ягоды, грибы, в долгие осенние вечера разговоры с соседями о жизни святых и похождениях назойливой нечисти. А дальше – святки, ряженые, свадьбы, катание на салазках, масленица. Сидя на крыльце и вспоминая все это, мать и бабушка, бывало, всплакнут о невозвратном прошлом. Городские кокоревские дети к этому были равнодушны, понимал их только сам Кокорев, бывший тамбовский крестьянин, да я. И сейчас о своем деревенском детстве я вспоминаю с восторгом и грустью.
Расскажу поподробнее о друзьях моей юности, которые оказали на меня большое влияние и, по сути, дали направление всей моей дальнейшей жизни.
Мой сводный брат Илья Кокорев был слесарем уфимских железнодорожных мастерских, по вечерам вместе с отцом шил и чинил сапоги. Был скромен, тих, честен и правдив. В партию вступил в 1905 году. В 1906 и 1907 годах участвовал во всех боевых операциях Уфимского горкома большевиков. В опасной ситуации действовал исключительно хладнокровно. Осенью 1907 года был арестован и выслан в Архангельскую губернию. Именно он в 1906 году рекомендовал меня в партию большевиков и в ее боевую организацию. В 1912 году Илья был арестован вторично, причем я брал его на поруки. Затем он работал в ГПУ. Умер он от туберкулеза в 1935 году.
Федор Новоселов – слесарь тех же железнодорожных мастерских. В партию и в уфимскую боевую организацию вступил в 1905 году. Был много развитее своих товарищей, скромен, умен, много читал, не пил и не курил. В 1906–1907 годах член Совета уфимской боевой организации, выполнял ответственные боевые задания. Был арестован в 1907 году и в 1908 году выслан на пять лет в Якутскую губернию, из ссылки бежал. Активно участвовал в гражданской войне. Сейчас живет в Туапсе и, несмотря на возраст (67 лет), работает на верфи начальником цеха. Он также рекомендовал меня в партию и в ее боевую организацию. Федя был, да и остался лириком по натуре. Жизнерадостный, но серьезный и начитанный, о своей боевой работе, тюрьме и ссылке он всегда рассказывает грустно-иронически. Он мог бы стать крупным государственным деятелем. Данные у него для этого действительно были.