Звуковой барьер

"Ну, кажется, он меня доведет! Я ему устрою большой расчет в маленькой комнате: не

умеешь играть - не садись, а проиграл плати!"

- В маленькой комнате убили Марло, - сказал Гроу. - Но, мистер Ричард, может быть, вы мне расскажете хотя бы в двух словах об этом доме и больном?

Бербедж задумался.

- Рассказать-то, конечно, надо бы, только вот что? - развел он руками. - Ну, с больным

легче всего - он тихий и нетребовательный. Он догадывается, что умирает, и ни от кого

ничего не требует. У него на это свой принцип: "Если ограбленный смеется, то грабит

вора, а если плачет, то грабит самого себя", так что с ним никаких забот у вас не будет, зато вот семья... - Он нахмурился, подбирая слова. - В общем, в этом доме все

перемешалось, и не поймешь, кто на кого и кто за кого. Дочка - на дочку, обе дочки - на

мать, обе дочки и мать - на отца, а отец разом на них всех. Однажды даже тарелкой

запустил. А с ним тоже положение сложное: с одной стороны, он и для них сэр Виллиам и

пайщик королевской труппы, джентльмен и домовладелец; с другой стороны, на все это им

наплевать. Он просто-напросто актер, который нагулялся, наблудился, а помирать приехал

домой. В общем, как смерть подошла, и родной дом стал хорош. Дальше: он дворянин, и

король удостоил его личным письмом, а с другой стороны, и на это им наплевать.

Преподобный Кросс им объяснил: короли не только на актеров, а и на медведей ходят

смотреть. Какой-то языческий тиран даже коня произвел в лорды - так почему актеру

смеха ради не нацепить шпагу на бок? Его величество все может!

- А письмо? - спросил Гроу.

- Письмо? Ну, письмо, конечно, кое-что значит. Против него не возразишь, в

особенности если содержание его неизвестно, а болтают всякое, - но все это больше для

соседей, чем для своих.

- Правильно, Волк тоже так говорил, - подтвердил Гроу.

- Волк? - удивился Бербедж. - Какой Волк?.. Ах, Волк! Ну, правильно, очень похож!

Вы обратили внимание на складки у рта? Но дальше, у этого шута, Виллиама Шекспира, имеются, однако, денежки, и он может поступить с ними, как ему заблагорассудится. Вот

тут-то и начинается опять гадание и смятение. Тут на него все бабы прут животами:

"Деньги - наши! Твое грешные руки их наживали, наши праведные их пристроят". Но ведь

их четверо - жена, сестра, дочери, - и все они тянут в разные стороны. Осаждают

нотариуса, подарки ему носят - кто медку, кто бутылку португальского, кто сорочку с

кружевами, - чуть не к плечику прикладываются. Но мистера Грина этим не проймешь, у

него не сердце, а хартия. Он и подарки берет и обещания дает, а свое знает. Особенно им

хочется выведать про завещание, но здесь рот у него на замке. "Это исповедальная тайна

умирающего, мои дражайшие. Бог и король с мечами стоят на ее страже, а я всего-навсего

простой секретаришко". Вот и все. Но, кроме Бога и короля, эту тайну могут знать еще

друзья больного, и, значит, вопрос о друзьях тоже имеет две стороны - праведную и

неправедную. По праведной надо бы гнать всю эту сволочь в шею, а с неправедной - надо, да боязно. Ведь пусть они будут для всех сто раз шуты, но с ними он провел всю жизнь.

Они у него днюют и ночуют, а вот праведные родственнички приходят, только когда их

позовут, а то все стоят у дверей и подслушивают. Значит понимают они - и с шутами надо

быть поласковее. Ведь тут золото, золото! А с золотом, молодой человек, шутки плохи.

Одна капля его может все черное сделать белым, а черта превратить в ангела. У него, -

Бербедж кивнул на потолок, - есть об этом еще один монолог, очень выигрышный, - зал

всегда аплодирует. Вот я и прочел ему однажды эти стихи. Были еще Грин-нотариус, племянник, два товарища. Все смеялись. А Грин сказал: "Раз золото от дьявола, то пойду

повешусь над своими закладными".

- А доктор? - спросил Гроу.

- Доктора не было. При нем бы я не стал. Он бы понял и обиделся... Ах, вы вообще о

нем? Что он за человек то есть? Ну, на это одним словом не ответишь. - И Ричард на

минутку как бы вправду задумался. - Странный во всяком случае человек. То он такой, то

совсем другой. Только одно можно сказать: к мистеру Виллиаму он относится хорошо. Во-

первых, он тоже что-то пишет, ну, всякие там свои медицинские трактаты и схолии, поэтому знает, что такое труд сочинителя. Во-вторых, он человек безусловно честный и ни

на какую явную подлость не пойдет. Но на явную! Подчеркиваю! И потом опять-таки...

Деньги же! Дома же! Земли! Имущество! А жена его, наверное, день и ночь гудит: "Узнан!

Повлияй! Объясни! Отговори!" Свою сестру она терпеть не может! Недавно все-таки

выдворила ее из дома. Окрутила, - старуха уж молчит, только ходит и слезы утирает! И то

тихонько-тихонько. Тут громко не поплачешь - такая тут любовь к родителям! Она давно

поняла, что ее кровного здесь уж ровно ничего не осталось. А чуть что заикнется, так

старшая дочь ей ласково: "Мамочка, ну зачем вы себя утруждаете всякими мыслями? Вам

же это вредно. Вы на семь лет старше отца! Вы нас выкормили, поставили на ноги, ну и

отдыхайте". Вот и все! Мать и замолчит! У-у, змея! Ее и муж боится. Он у нее под

каблуком. Как она скажет, так и будет. А что вы так на меня посмотрели? Не верите? Ну, поживете - увидите. Я вам потом объясню, чтоб вы были готовы. А то еще увидите и

убежите.

- Да нет, мне и миссис Джен говорила то же, сказал Гроу.

- Джен? Неужели Джен Давенант? - И лицо у Бербеджа вдруг сразу и почти чудесно

изменилось сделалось каким-то очень мягким и простым. - Да, миссис Джен Давенант -

чудесная женщина, чувствует, что здесь происходит. И Волк тоже чувствует, они верные

друзья Виллиама, только помочь ничем не могут. Да, впрочем, кто тут может помочь? Так

что же доктор вам рассказал, когда вез сюда? Неужели о штучке племянника смолчал?

- Начал, да ему помешали, - ответил Гроу. Ему очень нравился этот актер: он был весь

доброжелательный, положительный, собранный в кулак. На все смотрел трезво и прямо. -

Если, конечно, что-нибудь важное, - прибавил он, - то простите.

Бербедж нахмурился.

- Ну, важности, положим, никакой нет... ответил он небрежно. - Впрочем, это для меня

нет, а они, конечно, раздуют костер как хотят. Так вот что вышло... - Он выглянул за дверь.

- Приехал я к нему в день его рождения по делу, привез с собой бумаги...

Дело, по которому приехал Бербедж, было очень деликатное. Помимо кучи

лондонских новостей и сплетен, Бербедж привез комедию "Буря". Шекспир написал ее лет

пять тому назад для придворного театра, и с тех пор она прошла только однажды и тоже

при дворе. Теперь решили поставить ее для публики, но прошла репетиция, и часть

пайщиков заколебалась. Уж слишком странной им показалась эта пьеса. С одной стороны, в ней, конечно, все, что надо: океан, необитаемый остров, буря, дикарь, а сейчас, когда

наши корабли бороздят все моря и океаны, такие вещи в моде; с другой стороны, ни

убийств нет настоящих, ни приключений - так, черт знает что! Сделает ли сборы? И

пантомима, кажется, не у места лишняя и дорогая! Спорили, спорили и наконец решили

обратиться к самому автору, - что он скажет, то и будет, у него на эти вещи нюх

правильный. С этим Бербедж и приехал в Стратфорд.

- Хорошо, - сказал Шекспир, выслушав его. - Оставь, я посмотрю.

Когда Ричард утром пришел к нему, Шекспир протянул рукопись с вложенным в нее

листком.

- Ну вот и все, что я мог сделать, - сказал он. - Если ты будешь играть Просперо, то, я

думаю, пройдет.

Часа через два Ричард с пьесой в руках снова спустился к Шекспиру.

- Ну? - спросил Шекспир.

- Ты знаешь, - ответил Ричард, присаживаясь, я прочел. Хорошо! Теперь, по-моему, все в порядке. Я бы даже и пантомиму оставил. Без нее непонятен монолог Просперо, а