Страница 12 из 39
Пастор все смотрел на яблоньку, и его маленькое, хрупкое личико - его дразнили
хорьком было задумчиво и светло.
- Да! Ну, увидим, - решил он наконец, отворачиваясь, - увидим, примется она или нет!
- Он тихонько вздохнул, спрятал нож в карман фартука и обтер руки прямо о его подол. -
Так, говоришь, сидит и плачет? - Он сорвал фартук и комком кинул служанке - все это
очень быстро и ловко. - Скажи ей, что иду! - крикнул он, направляясь к себе.
Он хорошо знал, зачем к нему пришла Анна Шекспир, и помнил, что ему надо сказать
ей, но это-то и раздражало его. Ведь вот он будет вертеться и подыскивать выражения, а
разве так говорили апостолы благословенные слова, которые он повторяет в каждой
проповеди? Они рубили сплеча - и все! А он что?" - Я, дорогие мои землячки, человек
простой и грубый, не лорд и не пэр, - говорил он о себе, - мой отец торговал солодом, моя
мать была простая набожная женщина, и она не научила меня ни по-французски, ни по-
итальянски, а сам я уже - извините! научиться не мог..."
И жители крошечного городка Стратфорда, люди тоже простые, грубые, ясные до
самого донышка (их и всех-то в городе было две тысячи), - сапожники, кожевники,
ремесленники, служащие городской скотобойни, - кивали головами и хмыкали: что ж, это
не плохо, что достопочтенный Кросс не лорд и не пэр, такого пастора - простого и
свойского - им и надо! А те из стратфордцев, кто был постарше и прожил в этом
городишке уж не одно десятилетие, вспоминали другое: лет сорок тому назад у них, например, куда какой был ученый пастор! Он и детей учил латыни, и пел, по-французски
говорил, и, бывало, такие проповеди запускал, что все женщины плакали навзрыд, и такой
уж он был вежливый да обходительный, что лучше, кажется, и не придумаешь, - а толку
что? Вдруг сбежал в Рим и оказался тайным католиком. Ну, так чему хорошему мог
научить детей этот тайный папист? Пропади пропадом такая наука! В нашем йоркширском
графстве говорят только по-английски, но если вы попросите у лавочника хлеба, то будьте
спокойны, что он вам не свешает гвоздей и не нальет дегтя. Да и судья, сидя на своем
кресле, тоже говорит с нами на добром английском языке, и как будто выходит правильно.
Так к чему нам еще французский язык? - так отвечали достопочтенному пастору
прихожане.
"А говорить с ними все-таки приходится по-французски: со всякими церемониями, -
подумал пастор, заходя в зало, - по-простому-то ничего не скажешь, чуть что не так - и
сейчас же обида до гроба. Вот и с этой дурехой..."
Анна Шекспир - рослая, сырая женщина - сидела рядом с женой пастора и что-то
негромко ей рассказывала. И, по смыслу ее рассказа, у его молодой жены тоже было
печальное, задумчивое и благочестивое лицо, но когда пастор вошел, она с такой
быстротой вскинула на него живые, черные, как у жаворонка, глаза, что Кросс невольно
улыбнулся. "Ну что ж, подумал он, - у Мэри хороший муж - разве ей понять эту
несчастную?"
- Вот так и живем! - громко, со скорбной иронией окончила Анна Шекспир, уже прямо
глядя на пастора. - Здравствуйте, достопочтенный мистер Кросс, а я вот вашей жене свои
старушечьи... - и она сделала движение встать.
- Сидите, сидите! - учтиво испугался пастор. - А я вот тут, - и, пододвинув третье
кресло, он сел с ними рядом.
Матушке Анне Шекспир только недавно исполнилось пятьдесят пять, у нее было
плоское лицо, большие, крестьянские руки с узловатыми, тупыми пальцами и черты
резкие и прямые, как у старой деревянной Мадонны, завалявшейся на чердаке еще со
времен Марии Католички. И голос у матушки Анны был тоже по-крестьянски грубый и
звучный, но когда она горячилась или смеялась, то все ее неподвижное лицо озарялось
изнутри блеском крупных, круглых зубов. Посмотришь на такую бабищу и подумаешь:
"Такая, если что не по ней, сразу сгрызет".
И, судя по рассказам, Анна в девках и верно была такой, но прошли года, народились
крикливые дети, незаметно подошла старость, и вот произошло "укрощение строптивой": теперь Анна робела и перед голосистыми дочерями, когда они начинали орать друг на
друга и начинали требовать то того, то другого (их у старухи было две - Сюзанна и
Юдифь), то перед мужем Сюзанны - противным, самоуверенным человеком с наглой и
вежливой улыбочкой шарлатана (он и в самом деле был доктор), то перед своим блудным
мужем - молодящимся лондонским хлыщом в плаще и с дворянской шпагой на боку. Его-
то пастор просто ненавидел. В три года раз он вдруг вспоминал, что в родном захолустье у
него осталась семья, дом, - два дома даже, старый и новый, - старуха жена, которая старше
его на семь лет, и две взрослые дочери, и на все это надлежало бы взглянуть хозяйским
оком. И тогда он с легкостью театрального предпринимателя, для которого все на свете
одинаково важно и на все равно наплевать, доставал где-то лошадь и верхом прискакивал в
Стратфорд. Пастор видел его несколько раз (в последнее время он что-то зачастил).
Шарлатан был тогда одет джентльменом, кутался в тонкий зеленый плащ и звенел
шпорами. Стоя в церкви, он расточал улыбочки и с величайшей готовностью
раскланивался на все стороны. Уж по одной улыбочке можно было понять, из какого
гнезда вылетела эта птица и много ли ей дела до старухи жены, двух дочерей, скромной
апостольской церкви в Стратфорде и всего Стратфорда вообще. А старая Анна, эта
голосистая и здоровая, как медведица, дурища, ходила перед ним на цыпочках и млела от
одного его голоса. А от чего тут млеть, скажите пожалуйста, на что тут смотреть?!
И, откашлявшись, пастор сказал:
- Живете-то вы неплохо, матушка! Я недавно проходил мимо вас и любовался домом.
Такой дом тысячу лет простоит. Мэри, - обратился он к жене, а ты бы...
И его понятливая жена сейчас же плавно встала со стула и сказала:
- Миссис Анна, так, значит, вы потом пройдете на кухню, я вам кое-что покажу.
Когда она ушла, Анна подняла на пастора большие желтые, как у умной собаки, глаза
и посмотрела прямо, скорбно и просто.
- Ну, значит, приезжает? - бодро спросил Кросс, подвигаясь к Анне.
Та кивнула головой.
- Да, я уже слышал, у них там театр сгорел, что ли?.. Что, письма от него не
получали?.. Ах, получили все-таки! А ну, покажите-ка!..
Анна протянула пастору сложенный лист бумаги. Тот развернул его, пробежал глазами
и положил ей на колени.
- Ну, а что говорят дочери? - спросил он, и по тому, как старуха замедлила с ответом, понял: говорят они неладно.
- Ну, да-да, - понятливо кивнул он головой, разговоры-то, конечно, идут у вас всякие, и
я представляю...
- Юдифь говорит, - тяжело выговорила старуха, - пришло время, так он и о доме
вспомнил, кутилка!
Юдифь была младшая, незамужняя дочь. Она отца терпеть не могла, а мать свою ела
поедом.
- Так? А Сюзанна? - спросил пастор.
Анна только рукой махнула.
- Но она, кажется, вообще недолюбливала отца, вскользь вспомнил пастор. - Я помню, когда вы еще покупали дом... там что-то такое было...
- Ну, тогда-то она, положим, долюбливала! - с горечью воскликнула старуха. - И все
"они его тогда любили! Ну как же! Бывало, покоя не дают: "А когда папа приедет?", "А
когда папа приедет, подарки нам привезет?" Вот как было тогда! А как стали-то
повзрослее...
- Да, - сказал пастор задумчиво, - дочери повзрослели и отошли от отца. Когда наши
дети вырастают, они начинают судить нас. Да, так и бывает в жизни!
- Ну, да что там говорить, он всегда о нас заботился, - грубовато отмахнулась старуха
от благочестивых слов пастора. - Мы только благодаря ему всегда имели верный кусок