Страница 5 из 91
служить в колониальной администрации. Понятно, он представлял себе какую-нибудь
необременительную должность на заставе в лесной глуши, без начальников, которые
вмешивались бы в его занятия. Или, как он сам с предельной откровенностью писал: «Мне
нужно хорошее место в Тонкине, чтобы я мог заниматься живописью и накопить денег.
Весь Восток и запечатленная золотыми буквами в его искусстве глубокая философия, все
это заслуживает изучения, и я верю, что обрету там новые силы. Современный Запад
прогнил, но человек геркулесова склада может, подобно Антею, почерпнуть свежую
энергию, прикоснувшись к тамошней земле. Через год-два, окрепнув и закалившись,
можно вернуться»4.
А так как бретонские пансионаты по-прежнему оставались единственным местом, где
Гоген, ожидая доходной должности в колонии, мог рассчитывать на кредит, пришлось ему
снова отступить в Бретань. К его великому негодованию, все места в пансионате Глоанек
заняли туристы и художники-академисты. Но, поискав немного, он нашел в затерявшемся
среди дюн местечке Лё Пульдю маленькую гостиницу, где и уединился вместе со своими
последователями. Их было четверо, его лучших друзей и преданнейших учеников:
Шарль Лаваль, спутник Гогена в его не совсем удавшемся путешествии в Панаму и на
Мартинику, теперь еще более замкнутый и молчаливый, чем прежде, и больной
туберкулезом.
Поль Серюзье, респектабельный, одетый с иголочки живописец средней руки,
убежденный теософ.
Шарль Филижер, нелюдимый эльзасец, гомосексуалист с сомнительным прошлым,
писавший по преимуществу мадонн и хроматические кубистские композиции.
Якоб Мейер де Хаан, рыжеволосый, горбатый, колченогий голландец, чьи физические
недостатки с лихвой возмещались широкой душой; он частенько делился с Гогеном
тремястами франками, которые ежемесячно получал от родственников в Амстердаме.
На вопрос, почему любимый ученик Гогена, Эмиль Бернар, в это лето не совершил
паломничества в Бретань, ответить просто: недовольный папенька, мечтавший сделать
Эмиля коммерсантом, строго-настрого запретил сыну впредь общаться с Гогеном и
окружающими его пустоцветами.
Шли месяцы, а ответственные сотрудники министерства колоний никак не могли
уразуметь, что в лице художника-синтетика пропадает отличный строитель империи. Жена
Гогена, Метте, с которой он все эти годы обменивался письмами, еще раз попыталась
убедить его отказаться от тщеславных творческих замыслов. Но хотя Поль так же, как
Метте, страдал от долгой разлуки, он по-прежнему был убежден, что его призвание -
искусство. «В нем мой капитал, будущее моих детей, оно прославит имя, которое я им
дал... Поэтому я продолжаю заниматься живописью; сейчас она мне не приносит денег
(плохие времена), но сулит успех в будущем. Ты возразишь, что до цели далеко, но как я,
по-твоему, должен поступить? Разве я виноват? Больше всех страдаю от этого я сам»5. Он
видел только один способ сократить путь к цели: привлечь к себе внимание серией
полотен с новыми, экзотическими мотивами. И неопределенное ожидание все сильнее его
раздражало. В ноябре он мрачно писал Бернару: «Я волочу свои старые кости по берегу
моря в Лё Пульдю, под злыми порывами северного ветра. Машинально делаю наброски...
но души нет, она грустно созерцает разверстую передо мною бездну - бездну, где я вижу
мою опечаленную семью, лишенную отеческой поддержки, и самого себя, не знающего
никого, с кем поделиться своими горестями. С января месяца я продал на 925 франков. В
42 года жить, кормиться, покупать краски и т. д. на такую сумму - это может обескуражить
самого волевого человека». Когда же министерство колоний наконец удосужилось
отозваться, ответ, к великому удивлению и беспредельному разочарованию Гогена, был
«почти отрицательный». Причина заключалась в том, что (как он, увы, только теперь
понял) «в колонии, как правило, посылают проштрафившихся, растратчиков и т. п.».
Чтобы отстоять свою кандидатуру, Гоген решил поехать в Париж и добиться приема в
соответствующем отделе министерства. Опять, как это бывало много раз, его верный друг
Шуффенекер не только одолжил ему денег на дорогу, но и предложил ему стол и кров в
своем доме. Сборы вряд ли затруднили Гогена, ведь все его земное имущество составляли
не находящие сбыта картины да одежда, что была на нем: потертые брюки, грязная
рыбацкая куртка с бретонской вышивкой, выгоревший плащ бежевого цвета, на голове -
берет, на ногах - деревянные башмаки с цветочным узором. Но его появление в
министерских коридорах и кабинетах в феврале 1890 года привело лишь к тому, что в
рекордно короткий срок он получил окончательный отказ.
Впрочем, Гоген не совсем впустую съездил в Париж: здесь его осенила новая, более
удачная мысль. Ее подсказал ему, сам того не ведая, его старый друг Одилон Редон, один
из немногих французских художников той поры, кого считали еще более эксцентричным и
заумным, чем самого Гогена. Мадам Редон была родом с маленького острова Реюньон в
Индийском океане; наведываясь во Францию, она по пути не раз останавливалась на
Мадагаскаре. И чем больше она рассказывала о тамошней Жизни, тем больше убеждался
Гоген, что эта старая французская колония не менее интересна своим искусством и
фольклором, чем Индокитай, и представляет собой идеальное место для независимого
поселения художников, какое он первоначально хотел основать на Мартинике. Похоже, на
Мадагаскаре можно жить почти без денег, достаточно посадить немного овощей, завести
корову да на досуге иногда ходить на охоту. Мальгаш-ские хижины он уже видел в
прошлом году на Всемирной выставке и ничуть не сомневался, что без труда сумеет
соорудить такую же.
Правда, проезд до Мадагаскара стоил недешево. К тому же Гогену хотелось
располагать, так сказать, небольшим стартовым капиталом, чтобы купить себе участок и
все что надо для начала. Как раз в это время ему посчастливилось познакомиться через
Шуффа с парижским врачом Шарлопеном, человеком многосторонним, который в
свободное время увлекался изобретательством и коллекционировал произведения
искусства. Все свои непроданные творения, а именно тридцать восемь картин и пять
керамических изделий, Гоген предложил ему почти за бесценок: 5 тысяч франков. И
Шарлопен согласился заключить эту сделку - как только он сам получит деньги за свое
последнее изобретение. Ждать недолго, от силы два месяца. Заметно повеселев и
воспрянув духом, Гоген вернулся в Бретань и принялся размышлять, кого он возьмет с
собой на Мадагаскар.
Первым, кому он предложил разделить это блаженное существование, был,
естественно, Эмиль Бернар. Почти столь же неоспоримым кандидатом был зажиточный
Мейер де Хаан. Третьим счастливчиком был Шуффенекер. Правда, Шуфф частенько
казался Гогену невыносимо банальным и суетливым, но его практичность могла быть
полезной для колонии художников. Особенно, если бы он согласился продать свой
земельный участок в Париже. После некоторых колебаний Гоген решил наконец
пригласить также и Винсента Ван Гога. Колебался он потому, что Ван Гога все еще
держали в сумасшедшем доме. Но если Винсент станет совладельцем тропической
мастерской, Тео уж наверно постарается сбывать их произведения в своей парижской
галерее. Что до остальных приверженцев, то Гоген решил еще подумать. Впрочем,
Лавалю, если бы он и попросился в компанию, был заранее обеспечен отказ: во время
панамской эпопеи он показал себя слишком слабым и капризным, чтобы Гоген захотел
взять его с собой повторно.
Особенно загорелся Эмиль Бернар, который тотчас ответил: «Твое письмо наполнило
меня радостью, восторгом и надеждой. Больше всего на свете я мечтаю о том, чтобы