Страница 101 из 102
Гюго остается и по сей день одним из самых читаемых н переводимых на все языки писателей на всем земном шаре. Он оказался под рост и по плечу всем возрастам культуры. Сказанное пли изображенное им само входит в плоть и кровь любого понимания, в том числе и самого элементарного, любой первоначальной грамотности. На протяжении более чем ста лет его всячески оспаривают, опровергают и ниспровергают бесчисленные служители так называемого чистого искусства. Их приводит в ярость не столько слава Гюго, не столько повсеместное распространенно его книг, сколько законченность, уравновешенность и совершенство его духовного облика. Если бы у Гюго оказался меньший запас нравственного здоровья и меньшая созидательная мощь, его хулители примирились бы с ним легче.
На такую судьбу Гюго и рассчитывал. На меньшее он не мог согласиться.
Его надо принять целиком, во всех оттенках н противоречиях его богатства. II тогда в настоящем свете предстают н сокрушительная искренность Гюго, н высокое благородство его служения социальной правде. То н другое не только выражение его идейной позиции, но н коронное свойство его поэтики.
Изуродованный компрачикосами н брошенный ими в снежную ночь, ребенок неминуемо должен погибнуть. Он выжил, вырастает, становится бродячим балаганным комедиантом, любимцем лондонской толпы. Однажды судьба его круто меняется - чего ни случается в хорошей сказке!-и возносит на самую вершину социальной лестницы. Комедиант Гуинплен превратился в лорда Кленчарли. Он выступает в палате лордов. На смятенный и высокомерный вопрос: “Кто вы такой? Откуда вы?”, - раздастся ответ: “Из бездны... Кто я? Я - нищета. Милорды, вы должны меня выслушать... Я пришел сообщить вам новость. Род человеческий существует!”
Кем бы ни были герои Гюго, какой бы исключительной, необычной, невероятной судьбой ни наделял их автор, все они в минуту высшего напряжения н самораскрытия выступают от имени “рода человеческого”, - никак не меньше! И говорят о главном: о том, что род человеческий в подавляющем большинстве несчастен, голоден, угнетен.
Так заставлял Гюго выступать н действовать своих героев, внушая им свойственную ему лично шпроту жеста. И в этом он был, как ни в чем ином, последователен. Основное свойство его поэтики-ощущение масштабности события и масштабности его участников. Перед читателями (не говоря уже о театральных зрителях) возникает некий воображаемый просцениум, полукружием вдвинутый в зрительный зал и освещённый прожекторами, которые кладут резко контрастные тени на лица, выхватывают из сумрака как раз то, чему принадлежит решающее значение при каждом новом повороте действия, сюжета, темы. Это поэтика театра, метод режиссуры, сознательно примененный в романе, в балладе, в политической сатире.
Краски Гюго могут показаться резкими, его кричащие антитезы - наивными. Может быть! Но пусть читатель вспомнит собственное отрочество, когда книги брались штурмом н проглатывались в течение ночи. Пусть он вспомнит, как потрясали его бури, бушующие в книгах великого романтика! И читатель низко поклонится памяти этого простодушного и доброго старика с громовым голосом - поэта, который до конца своих дней, до восьмидесяти лет, сохранил юношеское сердце.
Сила Гюго как раз в его кричащих антитезах, и ослепительных контрастах. Он хорошо знал об этом и не однажды декларировал свою любовь и приверженность к такому языку, обосновывал снос право говорить на нем.
Так рождалась эта поэзия, оплодотворившая собой всю первую половину XIX века. Она назвала себя романтизмом. Но, как часто случается в истории литературы, названии было меньше и уже тех сил, которые были заложены в романтизме н росли в нем неодолимо в каждой стране по-своему. Главной из этих сил была стихийная тяга к народности, к демократии. Развитие самого Гюго показало это с большим блеском и самобытностью, гораздо сильнее, чем у других романтиков.
В середине 30-х годов XIX века, не достигнув еще н сорока лет, не создав н половины своих шедевров, Гюго постарался уточнить свою позицию в тогдашнем литературном п поэтическом движении. Он это делал без излишней скромности: он знал себе цену! В большом стихотворении “Ответ на обвинительный акт”, датированном 1834 годом (книга “Созерцания”), Гюго говорит о себе без обиняков, как если бы он действительно выступал перед трибуналом. Он отвечает своим оппонентам с полным самообладанием. На первый взгляд он как бы соглашается с ними:
Я с формою вместе растряс содержанье, -
Чудовищно дело мое, парижане!
Так начинается его самозащита. Она требует развернутого экскурса в историю поэзии, в языковедение. Без натяжки со стороны автора в отвлеченные размышления вторгается самая что ни на есть злободневная публицистика:
Поэзия та же монархия. В ней
Есть герцог и пэр, есть и тени теней.
Разъяты меж теми н этими связи:
Немыслимо выйти из грязи да в князи.
Кажется, что проблема социального неравенства служит всего лишь оживляющей метафорой в серьезном трактате о поэзии. Эта игра продолжается и дальше:
А висельный сброд обитал в диалектах,
Гнездился в жаргонах, как в каторжных клетках,
В лохмотьях арго щеголял босиком,
С малиной блатной с малолетства знаком,
Играл непотребные фарсы на рынке,
Вторгался в роман плутовской по старинке,
И старый лингвист эту нищую тварь
Включал под сомнительным грифом в словарь.
Так проясняется картина, служащая Гюго в его самозащите (фоном для характеристики тогдашнего общего положения в поэзии и в родном языке. Он подходит к решающему заявлению:
Я ввел революцию в общество чучел
И красный колпак на словарь нахлобучил.
Речь его становится еще откровеннее и вольнее, и сам он открыто веселится:
И музы плясать карманьолу пустились,
И жанры смешались, и стили сместились!
В самом конце красноречивой отповеди, растянувшейся более чем на двести строк, Гюго утверждает исторически неизбежный, поэтически хорошо подготовленный вывод:
Вошла революция внутрь нашей жизни...
Она и роман, и поэма, и драма,
И глина, и краски, и строф череда,
Фонарь городской, и на небе звезда,
Народного говора мощные недра
И песни летящего по небу ветра...
В огромном творческом наследии Гюго многое звучало манифестом, а многое действительно имело такое назначение, -в частности, знаменитое предисловие к первой его драме “Кромвель”, написанное за семь лет до цитированных здесь стихов. В истории литературы это предисловие рассматривается как манифест французских романтиков. В “Ответе на обвинительный акт” Гюго с еще большей последовательностью н ясностью защищает уже не только позиции романтизма, но и позиции вообще революционного искусства, которому служит. Здесь нашли объяснение главные особенности, присущие его громовому языку и громовому голосу. Эти живые черты и особенности могут быть названы точно: раскованный словарь, включивший в себя находки разговорного, простонародного, площадного языка. Раскованный синтаксис, освобожденный от условностей школьной риторики. Раскованный ритм, пренебрегший правилами школьной просодии, идущей от теоретиков классицизма Буало или Лагарпа. Подвижная цезура в двенадцатисложнике, свободно сшибленные переносы из строки в строку. Эти свойства поэзии Гюго различимы даже иноязычными читателями. Незачем упоминать о том, что французам эти свойства видимы еще ярче. Им доступны н другие, более тонкие особенности поэзии Гюго, ускользающие от нас.