Избранное

На следующее утро Кнульп пробудился в самом бодром настроении и сразу же воспользовался бритвой дубильщика. Тот уже несколько лет как отпустил бороду, бритва так затупилась, что Кнульпу пришлось чуть ли но полчаса править ее на своем ремне, прежде чем ему удалось наконец побриться. Когда он с этим справился, он надел куртку, взял в руки башмаки и спустился в кухню, где было уже натоплено и откуда доносился аромат кофе.

Он попросил хозяйку дать ему ваксу и сапожную щетку, чтобы почистить башмаки, но она горячо запротестовала: "Да как же можно! Это не мужская работа. Позвольте уж мне". Он ей, однако, не позволил, и когда она с неловкой улыбкой все же подала ему сапожные принадлежности, принялся делать свое дело основательно, аккуратно, играючи, как человек, который берется за физическую работу редко и под настроение, но зато уж исполняет ее с великим тщанием и любовью.

- Вот такую работу люблю, - похвалила его жена дубильщика. - Все блестит и сверкает, будто вы сейчас собрались на свидание с милой.

- Да я бы не прочь.

- Еще бы. Небось, она у вас симпатичная. - Опять засмеявшись, она спросила с настойчивой фамильярностью: - Может, и не одна?

- Нет, это было бы нехорошо, - с веселым осуждением, в лад ей отвечал Кнульп. - Да я могу и карточку показать.

Она с любопытством подошла ближе, он же, вытащив из кармана свой клеенчатый пакет, отыскал в нем изображение Дузе. С жадным интересом хозяйка разглядывала фото.

- Выглядит очень благородно, - осторожно похвалила хозяйка. - Настоящая дама. Конечно, немного тоща. А она у вас не больна?

- Насколько мне известно, нет. А теперь пойдемте поздороваемся с хозяином, я слышу, он уже встал.

Он прошел в горницу и обменялся приветствиями с дубильщиком. Там было чисто подметено, светлые деревянные панели, часы, зеркало и фотографии на стенах придавали комнате обжитой и приветливый вид. "Какая приятная комната, - подумал Кнульп, - славно должно быть здесь зимой, но из-за этого жениться... пожалуй, что не стоит". Благосклонность, которую выказывала ему хозяйка, явно его тревожила.

Выпили кофе с молоком, после этого мастер Ротфус повел Кнульпа во двор и в сараи, чтобы показать ему свою дубильную мастерскую. Кнульп разбирался почти во всех ремеслах, его разумные понимающие вопросы удивили друга.

- Откуда тебе-то все это известно? - искренне недоумевал он. - Можно подумать, ты и впрямь подмастерье дубильщика или был им прежде.

- Когда странствуешь, чему не научишься, - степенно обронил Кнульп. - А что касается дубильного дела, тут ты сам был моим учителем, разве не помнишь? Шесть или семь лет назад, когда мы бродяжничали с тобой, ты мне все это рассказывал.

- И ты запомнил?

- Кое-что, Ротфус. А теперь не хочу тебе больше мешать. Жаль, я охотно бы тебе помог, но здесь так сыро и душно, а я все еще кашляю. До вечера, старина. Пойду поброжу по городу, пока нет дождя.

Когда он вышел со двора и неторопливой своей походкой зашагал переулком по направлению к рыночной площади, сдвинув на затылок коричневую шляпу, Ротфус, стоя в воротах, долго смотрел, как легко и весело он шагает, блестя башмаками и заботливо обходя лужи.

"Неплохо ему живется", - подумал мастер не без зависти. Направляясь к яме с квасцами, он все продолжал размышлять о чудаке-друге, который хочет от жизни одного: быть зрителем; и Ротфус все не мог решить, что это скромность или притязательность. Человеку, который работает и всего достигает собственным трудом, конечно, во многих отношениях лучше, но, с другой стороны, у него никогда не будет таких нежных холеных рук, такой легкой упругой походки. Нет, Кнульп прав, он живет, как требует его натура и как редко кому удается, он простодушен, как дитя, и покоряет сердца, он одаривает комплиментами девушек и женщин и каждый день превращает в праздник. Пусть живет, как хочет, а ежели ему придется туго и потребуется крыша над головой, так надо за честь считать приютить его у себя и еще быть благодарным судьбе, ибо человек этот вносит в дом ясность и радость.

Тем временем гость весело и с любопытством осматривал город, лихо насвистывая солдатский марш; не спеша, обстоятельно разыскивал места и людей, которых знавал прежде. По круто вздымавшейся вверх дороге он поднялся в предместье, где у него был знакомый портняжка, влачивший жалкое существование; никогда он не мог получить выгодных заказов и вечно латал старые штаны, хотя в юности кое-что умел, на многое надеялся и работал в солидных мастерских. Но он рано женился, пошли один за другим дети, а жена не очень-то ловко справлялась с хозяйством.

Портняжку по имени Шлотербек он отыскал на четвертом этаже в одном из задних дворов предместья. Маленькая мастерская под самой крышей висела над бездной, как птичье гнездо, потому что дом стоял на самом откосе, и если глядеть из окна, то глазу представали не только три этажа, но и крутой обрыв с отвесными садиками и травянистыми склонами, а ниже - серый лабиринт захламленных дворов с флигельками, курятниками, сарайчиками для коз и клетками для кроликов, так что ближайшие крыши домов видны были дальше этого запущенного участка, уже глубоко в долине, и казались совсем маленькими. Зато в портняжной мастерской было много света и вольно дышалось, и прилежный Шлотербек, сидя по-турецки на широком столе, парил над миром, как сторож на маяке.

- Привет, дружище, - входя, приветствовал его Кнульп, и мастер, щурясь от яркого света, некоторое время молча разглядывал вошедшего.

- О, да это Кнульп! - воскликнул он наконец, просияв, и протянул гостю руку. - Опять в наших краях? Интересно, чего это тебе понадобилось, не зря же ты забрался на мою верхотуру.

Кнульп придвинул к себе трехногий табурет и основательно на нем уселся.

- Одолжи мне иглу и коричневую нитку потоньше, я хочу кое-что подштопать и привести в порядок.

С этими словами он стянул с себя куртку и жилетку, подобрал нитку, вдел ее в иглу и зоркими глазами тщательно осмотрел свое платье, которое выглядело еще очень пристойным, почти что новым. Каждую будущую прореху, ослабевшую петлю, готовую оторваться пуговицу он закрепил, приладил прилежными ловкими пальцами.

- Как дела-то? - спросил Шлотербек. - Время года сейчас не из лучших. Но в конце концов, если человек здоров и нет семьи...

Кнульп протестующе кашлянул.

- Да, да, - начал он легко и небрежно. - Сказано ведь, господь посылает дождь на праведных и неправедных, только портняжки сидят в тепле. А тебе по-прежнему не везет, Шлотербек?

- Ах, Кнульп, что я могу сказать? Слышишь, за стеной орут ребятишки, их у меня уже пятеро. Сидишь тут, надрываешься с утра до ночи, а денег все равно ни на что не хватает. А ты все разгуливаешь?

- Не угадал, старина. Четыре или пять недель провалялся в больнице в Нейштадте, а они там, сам знаешь, держат, только покуда крайняя нужда, не дольше. Да, поистине неисповедимы пути господни, дружище Шлотербек!

- Ах, брось ты эти свои изречения!

- Ты что, все былое благочестие растерял? А меня как раз потянуло на благочестие, потому-то я к тебе и пришел. Как у тебя с этим, старина Шлотербек?

- Оставь меня в покое с твоим благочестием! Ишь ты, пролежал в больнице. Сочувствую.

- Не стоит, уже прошло. А теперь ответь: как это там говорится в книге сына Сирахова и в Откровении Иоанна? Знаешь, в больнице у меня было вдосталь времени, и Библия была под рукой, я почти все прочитал, могу теперь вести с тобой диспут. Ох и забавная же это книга, Библия!

- Вот тут ты прав. В самом деле забавная, и больше половины вранья, потому что одно с другим не сходится. Да ты, верно, лучше меня во всем этом разбираешься, ты ведь был в гимназии.

- Давно все забыл.

- Видишь ли, Кнульп... - Портной плюнул за окно в бездну и затем поглядел вниз ожесточенно и с досадой, - Видишь ли, Кнульп, ни черта не стоит все это благочестие. Ни черта, я плюю на него, говорю тебе честно! Плевать я на него хотел!

Бродяга задумчиво глядел на него.