Страница 100 из 103
Все же «Литературная газета» поступила неправильно, не показав предварительно статью мне. Мне кажется, что здесь идет речь о человеке безукоризненной репутации, и по отношению к такому человеку «Литературная газета» поступила несколько поспешно. Правда, найти меня трудно. Но если бы статья была своевременно мне показана, все дело выглядело бы, конечно, иначе. Ясно было бы, что речь идет только о фальшивке.
Статья производит неприятное впечатление. Как могло случиться, чтобы на человека, который с декабря 1917 года работал в Чека, против которого за все эти годы не поднялся и не мог подняться ни один голос, как могло случиться, чтобы на такого человека был вылит такой ушат грязи? Я думаю, что в значительной мере можно это объяснить тем, что я, напечатав в 1925 - 1926 годах книгу, - исчез из литературы».
В тот же день в редакцию «Литературной газеты» было отправлено письмо.
«Только что приехал из деревни и прочитал в № 28 «Литературной газеты» сообщение об интервью, якобы данном мною «на пляже французской Ривьеры» буржуазному польскому журналисту Александру Дану.
В этом интервью, в выражениях совершенно идиотических, я всячески поношу Красную Армию, власть Советов и плачусь на слабость моего здоровья, причем в этой слабости обвиняю все ту же Советскую власть.
Так вот, - никогда я на Ривьере не был, никакого Александра Дана в глаза не видел, нигде, никогда, никому ни одного слова из приписываемой мне галиматьи и гадости не говорил и говорить, конечно, не мог.
Вот и все.
Но какова должна быть гнусность всех этих Данов, готовность к шантажу и провокации белых газет для того, чтобы напечатать такую чудовищную, бессмысленную, лживую от первой до последней буквы фальшивку?..
Москва, 13.7.30
И. Бабель».
Так система работы Бабеля неожиданно стала поводом для непристойной политической инсинуации.
Следует помнить: товарищи по «цеху» проявили такт и внимание к профессиональным трудностям и тем сложным задачам, которые поставил перед собой Бабель. Вот что писала «Литературная газета», подводя итоги нашумевшей истории: «Молчание Бабеля в последние годы - отражение не кризиса, а творческой перестройки, и этот поворот в его творчестве заслуживает с нашей стороны большого внимания, заставляет нас с интересом ждать появления новой книги».
«Великая Криница»
Бабеля отнюдь нельзя назвать холодным наблюдателем жизни, как иногда пытаются делать некоторые критики на Западе. Автор «Конармии», подобно многим писателям своего времени, был увлечен пафосом «реконструктивного» периода, стремился художнически осмыслить социалистическую новь во всех ее проявлениях, откликнуться на сложнейшие социально-экономические преобразования, происходящие в Советской стране. Наибольший интерес представляла для него коллективизация деревни. «Это самое большое движение нашей революции, кроме гражданской войны», - говорил Бабель в 1937 году.
Ломка привычного хозяйственного уклада в деревне оставила неизгладимый след в душе писателя. Он задумывает книгу рассказов под названием «Великая Криница», в течение нескольких лет собирает для нее материал.
«Последние два года я живу в деревне, в колхозах, стараюсь смотреть на жизнь изнутри. Я не говорил этого раньше потому, что считал, что надо сначала написать книгу, сказав это через книгу. Может быть, в наше время так поступать нельзя.
Недавно я почувствовал, что мне опять хорошо писать. Я давно уже понял, что приближается «смерть» попутнической литературы. Она производит жалчайшее впечатление, представляя собой чудовищный диссонанс с темпами нашей большевистской эпохи.
Прошли тягчайшие для меня годы. Я искал новый язык, новый образ, соответствующий ведущей роли советской литературы. Я действовал как один из немногих ее фанатиков. Медвежьи углы подсказали мне новый ритм...»
Одним из таких медвежьих углов было село Великая Старица на Киевщине, где Бабель жил весной 1930 года.
«Уважаемые товарищи, - писал он 2 сентября того же года устроителям выставки «Писатель и колхоз». - Я уезжаю сегодня на маневры Ленинградского военного округа, поэтому лишен возможности зайти к вам. Я принимал участие в кампании по коллективизации Бориспольского района Киевского округа - пробыл там с февраля по апрель с. г. По возвращении с маневров снова еду в эти же места. Я занят теперь приведением в порядок записей, которые я вел в селе, - записи эти надо углубить и продолжить. Я не рассчитываю опубликовать их раньше, чем через несколько месяцев.
С тов. приветом И. Бабель».
Всю вторую половину 30-го года Бабель проводит большей частью в Ростове-на-Дону и в подмосковном селе Молоденово, тщательно готовясь к публикации рассказов в будущем году. В декабре редакция «Нового мира» получила одно из многочисленных его заверений в том, что работа для журнала «вчерне» закончена, но автору необходима «последняя отсрочка», чтобы «придать ей годный для напечатания вид». Указывается и срок сдачи рукописи - апрель 1931 года.
Ранней весной 1931 года Бабель вновь отправляется на Украину, однако двухмесячная поездка оказалась по каким-то причинам неудачной, о чем он сообщил Полонскому в апреле, обещая прислать материал «еще в нынешнем месяце, во всяком случае не позже начала мая». Но ни в апреле, ни в мае, ни в течение всего лета Полонский не получил от Бабеля ни единой строки (см. дневник В. П. Полонского, с. 195).
Тем не менее в конце 1931 года Бабель печатает в столичных журналах три новых рассказа: два из книги «История моей голубятни» («Пробуждение», «В подвале») и один деревенский рассказ - «Гапа Гужва». В подзаголовке значилось: Первая глава из книги «Великая Криница»22.
«Единственное, что достигнуто, - это чувство профессионализма...»
Он не напечатал других рассказов из «Великой Криницы» (например, «Адриана Маринца», анонсированного «Новым миром» на 1932 год), но работу над книгой не прекращал.
На встрече с коллективом молодежного журнала «Смена» сказал: «Я рад закрепить нашу дружбу... Сегодняшняя наша встреча предварительная. Я сейчас работаю над новыми рассказами о колхозной деревне и через месяц буду читать их у вас». О желании писать про «людей во время коллективизации» Бабель говорил и на своем творческом вечере в Союзе писателей спустя пять лет, в 1937 году. «Я более или менее близкое участие принимал в коллективизации 1929 - 1930 гг. Я несколько лет пытаюсь это описать. Как будто теперь это у меня получается».
Сказанное лишний раз подтверждает верность Бабеля излюбленной системе откладывания: рассказы готовы, но печатать их он не торопится. Написанное должно «отлежаться», при этом автора ничуть не смущало, если разрыв между временем написания произведения и сроком публикации измерялся подчас годами.
Учитывая свой прежний опыт, Бабель сознательно не дает в печать свои злободневные, остродраматические новеллы о деревне. Это хорошо понимал дружески расположенный к нему В. Полонский: «Почему он не печатает? Причина ясна: вещи им действительно написаны. Он замечательный писатель, и то, что он не спешит, не заражен славой, - говорит о том, что он верит: его вещи не устаревают, и он не пострадает, если напечатает их позже... Он не может работать на обычном материале, ему нужен особенный, острый, пряный, смертельный. Ведь вся »Конармия« такова. А все, что у него есть теперь, - это, вероятно, про Чека. Он в Конармию пошел, чтобы собрать этот материал...»
Размышления критика над судьбой Бабеля следует воспринимать в историко-литературном контексте начала 30-х годов. Именно тогда рапповцы выдвинули оскорбительную альтернативу по отношению к писателям-интеллигентам: «не попутчик, а союзник или враг». Печатая Бабеля в своем журнале, Полонский как бы давал ответ всем тем, кто склонен был подвергать сомнению репутацию писателя.
В конце 1931 года редакция «Нового мира» объявила, что в будущем году читатели смогут прочесть новые рассказы Бабеля «Иван-да-Марья», «У Троицы», «Медь», «Весна», «Адриан Маринец». Ни один из них в «Новом мире» так и не появился. «Иван-да-Марья» был опубликован в журнале «30 дней» (1932, № 4), что касается остальных рассказов, то судьба их неизвестна. В том же журнале появились «Конец богадельни» (№ 1), «Дорога» (№ 3), «Гюи де Мопассан» (№ 6),