Страница 6 из 44
Сохранились сведения о разговоре Курбского с женой, когда он прямо спросил ее: «Чего хочешь ты — мертвым меня видеть перед собой или с живым расстаться навеки?» — «Не только видеть тебя мертвым, — отвечала жена, — но и слышать о смерти твоей не желаю».[lxvii]
У Курбского были все основания опасаться за свою жизнь. Именно в этом городе печально закончилась карьера его сподвижника по проведению реформ — главы правительства А. Адашева. Н. Устрялов приводит архивные данные, подтверждающие, что Курбский, находясь в Дерпте, через своего родственника получил известие о заочно предъявляемом ему обвинении в заговоре против здоровья царя, его жены и детей. «Мысль о позорной казни после толиких заслуг ожесточила его», и он решил бежать и думал лишь о том, как бы «от казни горло свое унести»[lxviii].
В сумме обстоятельств, складывающихся вокруг него, Курбский усматривал опасность для своей жизни, к тому же накануне побега в город приехал Малюта Скуратов с опричниками и князь видел в этом грозное предзнаменование. Малюта Скуратов был одним из главных опричников. «На службе в опричнине Малюта Скуратов играл главным образом роль палача и исполнителя самых дурных поручений царя», так что опасения Курбского были не беспочвенны [lxix].
Иван IV в ответных Посланиях князю, а также заявлении польскому королю прямо вменяет в вину Курбскому именно «умышление над государем... над его царицей и над детьми... всякое лихое дело»[lxx]. Не отрицает царь и того, что действительно имел намерение «его посмири-ти». В настоящее время Б.Н. Флорей обнаружены новые документы, свидетельствующие о предъявлении царем Курбскому обвинения в государственной измене. «К концу 60-х годов... царь прямо бросил в лицо Курбскому обвинение в том, что тот участвовал в действиях, направленных на воцарение Владимира Старицкого». Царь утверждал: «...хотел еси на государстве видети князя Владимира Андреевича мимо государя и государских детей»[lxxi]. Этот документ является серьезным доказательством того, что царь действительно обвинял Курбского, и разрешением такого обвинения, по всей вероятности, могла бы быть смертная казнь боярина.
Ко времени принятия решения об оставлении отечества прославленный военачальник претерпел уже достаточное количество «напастий и бед и наруганий и гонений». Побегу предшествовал ряд столкновений с царем, и бежать приходилось от более или менее реальной угрозы смерти. Курбский желал избегнуть позорной и незаслуженной казни, совершавшейся к тому же, по обычаям того времени, без суда.
Опричная политика Ивана IV, сопровождавшаяся террором и массовыми репрессиями в отношении подданных всех сословий, навела, по выражению Н.М. Карамзина, «ужас на всех россиян», который и «произвел бегство многих из них в чужие земли, поскольку люди не хотели подвергать себя злобному своенравию тирана». Спасаясь от несправедливого и главным образом неправедно реализующегося царского гнева, отечество оставляли лица разных сословий, чинов и состояний, ибо «законы гражданские не могут быть сильнее естественных... повелевающих спасать свою жизнь».
В обоснование своего побега Курбский нигде и никогда не ссылается на феодальное право отъезда (этот мотив приписан ему впоследствии исследователями), к тому времени давно устаревшее и никем не применяемое, а только на текст Нового Завета, в котором рекомендуется бежать от верной смерти. Тот факт, что новозаветный текст адресует эти советы страждущим непосредственно за идеи Христа, а не преследуемым по политическим и иным мотивам, не меняет существа дела, поскольку в средневековой публицистике был исключительно распространен прием исторических аллюзий и сравнительных аллегорий и подобная интерпретация не смущала ни автора, ни читателей. Эти положения воспринимались как абсолютные и наиболее пригодные для разрешения любой ситуации, грозящей обернуться смертельным исходом для страждущей персоны[lxxii].
Сам Курбский рассматривал свой побег только как вынужденное изгнание («...до конца всего лишен был и из земли Божьей тобою без вины изгнан»[lxxiii]), неоднократно повторяя при этом, что он считает величайшим позором «без вести бегуном ото отечества быть». Рассматривая свою прежнюю службу на родине, Курбский писал старцу Васьяну в Печерский монастырь, что он всегда доблестно сражался во славу отечества, «полки водил преславно... и никогда бегуном не был»[lxxiv] и доверенное ему войско не обращал спиной к врагу.
Не преследовал он и целей личного обогащения и выгод, поскольку в эмиграции пребывал «в скитаниях и бедности». Свое изгнание он сам расценивает как политическую эмиграцию, считая себя пострадавшим в связи с переменой политической ориентации царем Иваном IV.
Биография Курбского до побега, равно как и сам побег, не свидетельствуют ни о каких изменнических намерениях. Он не преступил никаких существующих по тем временам правовых и моральных норм. Кстати, нелишне к тому же отметить, что правовой запрет на «уход в иные земли» подданного российской короны впервые был четко означен в новой форме присяги на верность, введенной Борисом Годуновым. «По этой клятве требовалось не изменять царю ни словом, ни делом, не помышлять на его жизнь и здоровье... и не уходить в иные земли»[lxxv].
Д.С. Лихачев, квалифицируя действия Курбского как изменнические, относил к ним собственно побег и «участие в дальнейшем в военных и дипломатических действиях против России». Исходя из утверждения факта «измены» Курбского Д.С. Лихачев его политическую теорию рассматривает не иначе как «оправдание жизненной позиции», а критику им тиранического режима Ивана IV — как «игру перед самим собой, стремление оправдать себя в собственных глазах» .
Эмиграция определенным образом отразилась на судьбе Курбского. Будучи вынужденным поступить на службу к польскому королю, Курбский оказал ему ряд военных услуг и в том числе участвовал в полоцком походе в составе его войск. Это событие записано в летописных известиях. За два года перед этим (1562) тот же Курбский в составе войск Ивана IV жестоко прошелся по этой же самой земле, истребив на ней «большой город Витебск». Летопись подробно описывает злодеяния царского войска, которое шло «с Великих Лук к Витебску»[lxxvi]. Был сожжен Витебск с прилегающими к нему селами и деревнями, а «идучи... у города Сурожа посады пожжи и людей многих побили и многие литовские места воевали и пришли Бог дал на Великие Луки здорово»[lxxvii].
Хронологические рубежи этих событий почти отсутствуют, географические границы условны, ибо практически одни и те же места воевода проходил как в составе войск Ивана IV, так и с полками польского военачальника Н.Ю. Радзивилла, притом с одинаковой средневековой жестокостью расправляясь с покоренным населением. В средневековье такая ситуация была скорее нормой, нежели исключением. Так, например, И.С. Пересветов служил в Венгрии в войсках турецкого ставленника Яна Заполи, а затем в армии его противника Фердинанда I Габсбурга. Западноевропейские рыцари, постоянным делом которых была война, ходили в бой под различными знаменами и гербовыми знаками, и действия их не квалифицировались как изменнические. Изменой считался переход на сторону врага на поле боя вместе с доверенным войском.
К тому же не следует забывать, что в опричные времена сам царь Иван IV не стеснялся кровавых военных походов по своей территории, при которых никакие национальные святыни (в поругании которых он так демагогически обвиняет Курбского) им не сохранялись. Так, особой жестокостью, например, отличался новгородский поход (1569— 1570), во время которого Иван IV и его опричное войско разгромили города и села по пути к Новгороду и сам Новгород. «Были разгромлены Клин, Тверь, Торжок... Затем Иван IV вступил в Новгород и в течение сорока дней расправлялся с городом и его жителями. Опричники врывались в дома новгородцев, били и грабили всех подряд...»[lxxviii]. На современников новгородский поход произвел самое отрицательное впечатление: «...ходил царь и великий князь Иван Васильевич всея Руссии в Новгород гневом и многих людей новгородцкие области казнил многими розноличными казньми: мечем, огнем и водою. И в полон велел имати и грабити всякое сокровище и божество: образы, книги, колокола, и всякое строение церковное»[lxxix]. Иван Тимофеев красочно описывает все бесчинства, учиненные царем во главе опричного войска над Новгородом и его жителями. Большая часть города была обращена в пепел, жители уничтожены, город приведен «в совершенное запустошение», «дышал (царь. — ЯЗ.) против Новгорода огнем ярости, ненасытно отбирая у всех оставшихся людей, священников, иноков и мирян, последнее серебро; сокруших их голени, он, подобно псу, уже из сухих костей сосал их мозг Н.М. Карамзин, ссылаясь на многочисленные известия современников, нарисовал страшную картину многочисленных бедствий, постигших Новгород и всех новгородских людей: «2 января (1570) передовая многочисленная дружина вошла в Новгород, окружив его со всех сторон крепкими заставами, дабы ни один человек не мог спастись бегством. Опечатали церкви и монастыри в городе и окрестностях; связали иноков и священников, взыскали с каждого по 20 рублей; а кто не мог заплатить сей пени, того ставили на правеж: всенародно били и секли с утра до вечера... На другой день казнили всех иноков, бывших на правеже: их избили палицами, и каждого отвезли в свой монастырь для погребения». Затем 8 января «явились воины, схватили архиепископа, чиновников, слуг; ограбили палаты, келий... взяли ризную казну, сосуды, иконы, колокола; обнажили и другие храмы в монастырях богатых: после чего немедленно открылся суд на городище... Судили Иоанн и его сын таким образом: ежедневно представляли им от пятисот до тысячи и более новгородцев; били их, мучили, жгли каким-то огненным составом, привязывали головой или ногами к саням, влекли на берег Волхова... и бросали с моста в воду целыми семействами: жен с мужьями, матерей с грудными младенцами... Сии убийства продолжались пять недель и закончились грабежом общим... Толпы злодеев были посланы и в пятины новгородские, губить достояние и жизнь людей без разбора»[lxxx]. Анализируя эту историческую ситуацию, Тимофеев пришел к выводу, что изменником стал сам царь[lxxxi].